Роберт Менассе: Блаженные времена, хрупкий мир

Лео так сильно ненавидел свою мать, что готов был убить ее, но только в том случае, если бы это было блестяще исполненное преступление, потому что если бы ему пришлось понести из-за нее наказание — из-за нее! — для нее это было бы очередным триумфом. Уже по дороге к родителям Лео трясло от ненависти. Один тот факт, что его мать ни единого раза, насколько он себя помнил, не нашла для отца ни одного ласкового слова, ни разу не была с ним нежна, ни разу не бросила на него хотя бы взгляда, который можно было бы истолковать, как проявление ласки, это для такого мягкого, во всех отношениях приятного человека, который был столь же корректен, сколь и слаб, столь же усерден, сколь тщетно жизнерадостен и полон жажды любви, который от неясного ожидания счастья и от извечного натужного оптимизма готов был лопнуть, словно наполненный водой воздушный шарик, одно это Лео никогда не мог простить своей матери. Несмотря на то, что он презирал отца именно из-за этой мягкотелости, из-за его болезненной манеры приспосабливаться. Пересаживаясь на Рингштрассе из одного трамвая в другой, Лео подумал, что восхищается родителями Юдифи, насколько он мог их себе представить, их отказ вернуться в Вену — В Вене нас преследовали, а здесь мы можем спокойно жить и работать! — их позиция была для Лео совершенно понятна, она казалась ему ясной, сильной и последовательной. А ведь его родители тоже вынуждены были бежать из Вены, чтобы спасти свою шкуру, и потом, в Бразилии, им жилось хорошо, даже очень хорошо, и он тоже вырос в Бразилии, и, казалось, этого было достаточно, чтобы сделать вывод: Вена — это название места, где ты родился, и ничего больше. Зачем возвращаться? Зачем позволять всяким Заградникам высекать в камне убийственную программу: Родился и умер в Вене?! Но мало того, что родители Лео вернулись в Вену, хотя в Бразилии они уже добились солидного положения, к тому же вернулись они не с чувством триумфа и собственного достоинства, как победители, нет, наоборот, пугливо и лицемерно принялись печься о своей глупой репутации, и его отец, чтобы получить это смехотворное так называемое «оправдательное удостоверение», склонялся в три погибели перед чиновниками, которые уже успели послужить и в нацистском аппарате. Но и этого было мало, это все были еще цветочки, в Вене отец вдруг начал праздновать Рождество, потому что так делали все. Ежемесячно внося с одной стороны определенный вклад в еврейскую общину, он, с другой стороны, принялся праздновать Рождество, это здесь делают просто так, это не имеет ничего общего с религией, это общественный, культурный долг, а если смотреть в корень, то и долг делового человека, он получал от клиентов и деловых партнеров рождественские подарки, по большей части те самые коробки конфет и бутылки, которые мать складывала в этот ужасный шкаф, и он знал, что им со своей стороны тоже придется делать подарки и устраивать праздник в фирме. Но дома-то? Дома, в своей квартире, где никто не мог проконтролировать уровень его приспособленности, ассимилированности, верноподданности, поставили елку, и его болтливый, елейный отец не постеснялся исполнить несколько рождественских песен перед вручением подарков, и Лео подарены были перчатки в мятой подарочной бумаге от универмага «Гернгрос». Пока мать, застыв, прямая, как палка, холодным взглядом следила за правильностью всего хода церемонии, чтобы все было так, как, по ее мнению, должно было быть, отец из кожи вон лез, выводя «Тихая ночь, священная ночь», словно за ним пристально наблюдали все правоверные католики Вены.

Когда трамвай повернул с Ринга на Ландштрассер-Хауптштрассе, он «по неизвестным причинам», как сообщалось на следующий день в газете, сошел с рельс, но Лео сразу почувствовал муки нечистой совести, ему казалось, хотя он этого отчетливо и не осознавал, что потрясавшая его ненависть, его вибрирующая и вырывающаяся из-под его власти ярость по отношению к родителям была причиной несчастья. Всем пассажирам пришлось выйти, но пока большая их часть, собравшись в кучки, изучала и комментировала случившееся, Лео пустился почти бегом с места происшествия, словно настоящий преступник. Поскольку трамвай, сошедший с рельс, перегородил трамвайные пути, и все трамваи за ним стояли, Лео вынужден был идти пешком до площади Рудольф-фон-Альт и, ощущая на влажной от пота коже холодный ветер, уже знал, что эта идиотская пробежка ему дорого обойдется. Отец открыл дверь, лицо его блестело, словно смазанное маслом. Как всегда, когда он встречал сына, казалось поначалу, что он хочет заключить его в объятья, но потом его раскинутые руки вытягивались вперед, словно он хотел оттолкнуть пришедшего, избавиться от него, после чего левую руку он опускал, а правой легонько похлопывал сына по плечу, говоря: Здравствуй, мой мальчик! Как всегда, Лео и на этот раз поймался на первое впечатление, он невольно тоже раскинул руки, чтобы обнять отца, от внутренней взбудораженности и нечистой совести еще более порывисто и взволнованно, чем обычно, и как раз в тот момент, когда движения отца плавно переходили в оборонительную позицию, поскольку его страх перед физическим прикосновением был очень велик и на этот раз он тоже одержал верх, Лео остался стоять, как всегда, в очень глупой позе, и это было так мучительно, что отец не долго думая развернулся, сказал: Проходи, Лео, и пошел вперед, в гостиную. Там, окаменев, стояла его мать, положив руку на спинку стула, у обеденного стола, уже накрытого к чаю. Он быстро поцеловал ее в щеку, которую она ему молча подставила, и пока в нем боролись отвращение и сострадание из-за волос у нее на подбородке, которые в последнее время стали заметнее, она сказала, бросив на него испытующий взгляд: Лео, ты что, не стрижешься? Так ходить не годится!