Роберт Менассе: Блаженные времена, хрупкий мир

Иногда кажется, что времени так мало, что не стоит и затевать какое-либо дело. Юдифи подобные чувства были незнакомы. Она легко брала на себя обязательства выполнить что-либо за час, но в течение этой маленькой вечности она предпринимала деятельность такого масштаба, будто впереди у нее целый день, и этот один час оказывался действительно столь же продуктивен, как целый день. И она всегда наслаждалась часами, которые ей удавалось украсть у сна, как вот сейчас, оттягивая момент, когда придется лечь, но не собираясь по этой причине на следующий день поспать подольше, и воспринимала все это как маленький триумф, даже если ее самым горячим желанием было «отяжелеть» наконец настолько, чтобы ощутить не только свинцовую усталость тела, но и уверенность в том, что сейчас она без сложностей, без лишних мыслей и без страха сможет заснуть. С рюмкой водки и сигаретой в руках она ходила по комнате взад и вперед, слушая музыку, иголка иногда подскакивала, потому что проигрыватель стоял на полу, который слегка сотрясался от ее шагов. Она скорчила раздраженную гримасу и принялась пить. Звучала самба «Se você jurar» — «Если ты поклянешься», которую она внезапно стала напевать в машине, пока они в странном молчании ехали домой. И вот Атаульфо Альвес пел теперь те слова, которые не мог вспомнить Лео, когда узнал мелодию, и только сейчас ей пришло в голову, что Лео обязательно должен был пропеть эти слова, и то, что она начала напевать именно эту самбу, связано было с теми чувствами, которые она испытывала к Лео. «Женщина — это игра / которую выиграть трудно / Мужчина — известный глупец / и неисправимый игрок / Мне остается одно: / если ты мне в любви поклянешься / все поставить на карту и вновь в пух и прах проиграться / Или же выиграть все». Ей вспомнились руки Лео, эти маленькие руки, которые так нежно, и вместе с тем так властно двигались у нее перед глазами, пока не спрятались в эти глупые толстые перчатки, которые, казалось, были скорее частью руля его машины, чем принадлежали ему самому. И эта ребяческая выходка, когда он трахнулся о дерево, ну и дурак же он — ele é um bobo, подумала она, но все это обволакивалось ощущением приятного тепла где-то в животе, хотя оно могло быть и из-за водки. Она плеснула себе еще немного водки и принялась снова ходить по комнате. Иголка вновь подскочила, и она выключила проигрыватель. Кожа у Юдифи была настолько гладкой, что казалась искусственной. В этой коже словно не было пор, а под кожей не было сосудов. Кожа ее лица, на которой не было ни одного прыщика, ни единой морщинки, напоминала эмалевую маску. Но когда Юдифь очень-очень уставала — сочетание «смертельно уставать» она не употребляла, — тогда глаза у нее опухали, и вокруг них появлялись густые черные тени и круги, словно еще одна маска, поменьше. Юдифь стала рассматривать круги вокруг своих опухших глаз в зеркало, которое висело на стене, другое зеркало стояло на письменном столе, третье висело на уровне глаз над книжной полкой, в свободном пространстве между книгами. Застыв, не двигаясь, смотрела она на свое отражение, словно рассматривала в микроскоп срез клетчатки, над которой производила опыты. Когда отражение начало расплываться, как будто вот-вот растворится и исчезнет на серебристой поверхности зеркала, она уже знала точно, что теперь сможет заснуть без малейшей рефлексии. Она залпом выпила водку и легла.

Лео удалось железно выдержать данное самому себе слово, не звонить Юдифи сразу, а сначала подождать, не позвонит ли она ему в течение целой недели, за одним-единственным исключением — но тогда он не застал Юдифь дома. Эта единственная попытка показалась ему великим унижением, когда он, нервничая, весь в поту, прижимал к уху телефонную трубку, и эти бесконечные монотонные гудки, пока он все вновь пытался откашляться, и постоянное напряжение — а вдруг она все же сейчас возьмет трубку. Но после этого случая он был уже бескомпромиссен и верен своему решению, отчасти потому, что сразу после этого он заболел. Болезнь дала о себе знать уже в тот день, когда он был у родителей, на следующий день после того, как он познакомился с Юдифью — «на следующий день после аварии», как бы он выразился. Родители пригласили его по случаю его же дня рождения, который предстоял, правда, только в апреле, но отец именно в это время должен был уехать в деловую поездку, а он хотел бы повидаться с Лео еще до отъезда.

Лео собирался попросить у отца денег на ремонт машины, пусть бы они ему сделали такой подарок к дню рождения, хотя он знал, что родители уже приготовили для него подарок. С тех пор, как они вернулись в Вену, его раздражала та прямо-таки христианская занудность, с которой он получал все время одно и то же, и его никогда не спрашивали, что ему подарить. К Рождеству и к дню рождения он неизменно получал «что-нибудь из теплых вещей», жилет или джемпер толстой вязки, теплое белье для ревматиков, иногда — синий костюм из плотной шерстяной ткани, рассчитанный на зиму, в этом костюме он потом ходил и летом, потому что другого костюма у него не было. Вдобавок ему всегда дарили пару перчаток, и Лео постепенно сделался обладателем самой большой частной коллекции перчаток в Вене. Это безусловно было связано с тем, что его отец занимался оптовой торговлей текстильными товарами, и каждый раз, когда нужен был подарок для Лео, его мать отыскивала что-нибудь подходящее «среди отцовского товара», как она выражалась, заворачивала выбранное в уже использованную подарочную бумагу, которую добывала в универмагах, прося запаковывать каждую покупку будто бы «для подарка», и потом складывала ее в уродливый шкаф, где хранились также коробки с конфетами и бутылки со спиртным, которые она по различным поводам получала в подарок и собирала сюда, не распаковывая, чтобы при случае передарить, когда родителей приглашали в гости. Запакованный подарок мать клала на комод, на котором сверху стояло зеркало, она называла его «зеркалом Психеи»; когда Лео приходил, она всякий раз говорила подчеркнуто отстраненно, словно боялась сама дотронуться до этого хлама и заразиться отсутствием вкуса, которое приписывала своему сыну: Твой подарок, Лео, лежит у зеркала Психеи!