Вероника Черных - Иллюзии ночей

Хохотнул Торгашев. А чего не хохотать? Юбилей у него. Шесть десятков не зря прожил. Не зря – потому что всё у него есть, всё, что хотел в жизни, наворовал у людей и у государства – опять-таки, в общем, у людей. Теперь можно руки мягко потирать, глаза на честнолюбцев щурить: мол, ваша честность – нищете порука, глупости родная сестра, а я – изворотливый, хитрый, умненький, без стыда и совести (кому эта лабуда в карьере пригодилась?!), наверху сижу, да на вас плюю, а вы утираетесь и слова поперёк сказать не умеете, не то, что сковырнуть меня с этой верхушки матблага, то бишь, материального благополучия.

– Хорошо сидим! – пропыхтел расхожее.

Рядом три фуфы напомаженные, напарфюмированные: жена молодая, четвёртая по счёту, дочь от первого брака, как водится, и её последка-внучка – тоже нафифиченная уже, глаза бесстыжие, хищные. Его, Торгашева, глаза. Его порода. Сын меж гостей бродит, побирается. Это младший, от третьего брака. Старший, от второго, в МЛС сидит, в тюряге, то бишь. Смошенничал некстати. Не умеешь, не суйся в незнакомое болото, кому по башке стучали? Учись, дурак, учись, чтоб уметь концы в воду прятать, чтоб ни одна свиная сука с-под тебя жёлуди не выкопала. А если выкопала, то доказать, что эти вонючие жёлуди твои – не сумела бы.

Торгашев рыгнул. Окинул ищущим взглядом накрытый яствами стол. Сыт, а посмотришь на блюда, и поневоле рука к куску тянется. Вроде, и не голоден давно, а побаловать себя охота – то одним изыском, то другим… Вот и выросли брюхо, подбородок, щёки… Где тот пацан тощий с густым чёрным вихром на макушке? Какой он тогда был… глупый, вот какой. Глупый, одно слово.

– Сан Ваныч, не томи, налей вина, чё, не видишь, у меня пусто? – ввинтился в голову Торгашева звонкий девчачий голосок.

– Как в черепке, так и в рюмаке, – отвесил Торгашев в отместку за звонкость. – Рыбасенко, налей Кристюхе водки.

–Не, я водку не пью, ты же знаешь, лапусик, – закапризничала звонкоголосая.

– Ты, Кристюсик, не спорь! – рявкнул Торгашев и медленно воззрился на украшавшую соседний стул свою молоденькую жену.

Зачем он её взял? Ни уму, ни сердцу. И постель ему уже гораздо менее интересна, чем прежде. Отошли порывы, вытекли, как в трещину антикварной вазы. Иногда только вступит, потянет… и то он быстро пресыщается. Пресно… хоть и тёлка молодая. Да, кроме неё, сколько угодно и каких угодно к нему прибегут! Позови, помани – у ног лягут, шершавые пальцы с шишками оближут, лишь бы им «зелень» обломилась с чужого денежного дерева. И все красивые, все одинаковые. Как… матрёшки какие-то расписные. Или колонны у дворца. Где он, Сан Ваныч, – дворец, а они, девахи, колонны. Бери любую! А вот не тянет… Не в теле, видно, соблазн.

Жёнушка надула дрессированные губки, оплаченные из кошелька мужа.

– Лимон передай, чем закусывать-то ещё?

Падчерица передала ей блюдечко с колёсиками лимона. Лицо её выражало такую же кислятину. Мачеха, моложе падчерицы лет на двадцать, подняла рюмку и, отставив мизинчик, жеманно выпила, поморщилась, отправила лимончик в ротик, зажевала.

Эх, семья… Холёная, сытая, красивенькая. Как раз то, что он хотел, к чему стремился. Чтоб богато, понимаешь?

А жена, искоса поглядывая на него, фыркала про себя, затуманенная спиртным: «Плешивый старый козёл! Да если б не твои деньги, сидела б я с тобой? А за деньги, понятно, расстелюсь перед тобой, козлик мой рогатенький! И не заметишь, что я тебя не люблю. Тебя не люблю. Люблю Макса Журинского. Но тот бедный. Бедный, но симпатичный».

Фейерверк бахнул в последний раз. Огни потухли, оставили в небе полоски дыма. И они тоже вскоре развеялись.

«Тыщ триста сгорело, – подумала недовольно дочь Торгашева Эдита, по мужу Халамайзер. – Лучше б мне отдал, хоть на дело б пошло. Брюлики себе б купила. Съездила б на океан. Или б часть долга оплатила. А тут – просто в небе сгорело. Тьфу! Совсем отец на старости лет оребячился, смотреть тошно».

Ей поднесли шашлык, и сытая мадам Халамайзер с жадностью вонзила великолепные искусственные зубы в истекающее соком ароматное мясо. Мачеха Кристюха тоже от шашлычка не отказалась.

А Торгашев ел и осоловело разглядывал соседей по столу. Всех он знал. Кто-то под его дудку плясал. Кто-то с ним на пару дудел, а кто-то дудел ему самому. Но представителей третьей категории было приятно мало, по пальцам пересчитать.

К Рыбасенко подошёл Макс Журинский. Нагнулся, шепнул в дряблое ухо несколько слов. Метнул карие очи на патрона. На патронессу не метнул: к чему наслаивать подозрения и, как следствие, – проблемы? И вообще, хватит развлекать Кристюху, чего доброго, места лишишься. А то и головы. А это о-очень некстати, право слово. Макс скромно удалился в темноту. Ему сегодня вести поздравительный концерт для юбиляра.