Вероника Черных: Иллюзии ночей

А миниатюрная девушка – почти девочка, похожая на фарфоровую статуэтку, неправдоподобно живую, – не играла, а была той Джульеттой, не ведавшей за пятнадцать лет своей уединённой роскошной жизни ни горя, ни забот; девочкой, открытой для возвышенной любви, верности и жертвенности. Предчувствие смерти не тревожит её, зато от предчувствия любви у неё трепещет душа. Она знает: её избранник, её половинка должен быть уже совсем рядом. Нужно только внимательнее смотреть и слушать сердцем, и тогда она поймёт: вот он!..

Торгашев смотрел на летающее дитя сперва расслабленно, едва ли ощущая удовольствие – даже чисто формально эстетическое. Затем что-то сбрякало в его глубоко спящей до бессознательности душе, и глазки его налились мыслью… вернее, и не мыслью, а тенью воспоминания, и чувством, вызванным тем далёким по времени событием, которое это воспоминание и пробудило.

Глазки его расширились. Сузились. Брови сошлись, собрав морщины в одну решётку. Лицо как-то опустилось, опустело, огрузло. Ох, эта девочка-сонеточка!.. Как на ту похожа… на ту, которая тогда… танцевала…

Торгашев поджал мягкие губы.

– Растревожился, что ли? – пробурчал он про себя. – Знать бы, в какое дерьмо наступишь, ногу бы подальше замахнул. Как похожа…Уволю Макса. Где достал эту…

Он прищурился на родню. На гостей. Никто ничего не заметил. На него не смотрели. На балерину – постольку поскольку. Успокоился. Смотреть больше не стал. Зарылся пятаком в шашлыки. А в шашлыках не мясо виделось, а бесстыдно обнажённое им тело, а в мясном соке – кровь. А в ушах, перекрывая Прокофьева, стояло рыдающее: «Не надо, не надо, не трогайте меня, ну, пожалуйста, пощадите!!». Не пощадил.

А она словно воскресла в этой сияющей целомудрием Джульетте. Торгашев пытался не видеть её и чувствовал себя так, будто в его грудь вставили инородное тело, и ему не то, чтобы больно, но болезненно противно и неудобно.

Никто этого не видел. Ели, пили, разговаривали – налаживали, – глядели на арабески, гран-жете, па-де-буре и прочие красоты балетной хореографии, а так как зачастую не понимали, о чём говорит им язык танца, то, собственно, ничего и не испытывали.

А Нина Забелина видела вокруг себя средневековый зал, освещённый толстыми свечами, тусклыми сумеречными лучами, струящимися из узких стрельчатых окон.

На стенах гобелены. Вокруг разряженные кавалеры, разнеженные дамы. Играет придворный оркестр. Среди молодых людей кто-то смотрит на милую девочку, открывающую жизни своё сердце, и невольно радуется вместе с ней.

Нина вся в танце. В ней столько искренности, она так упоена движением, что не замечает, где, для кого и с кем она танцует во всю силу души и тела. Отточенный взмах, отточенный поворот, натянут носок. Иногда она видела небо, и тогда ей казалось, что движимая вдохновением, она танцует среди звёзд и, летя в гран-жете, ступает не на дощатый пол, а на разбегающиеся в космосе галактики.

Нина забыла о голоде, не видела ощупывающих взглядов, не помнила о проблемах, кусающих её изо дня в день, и танцевала самозабвенно – так, как танцует гений, живущий в танце так, как мы, пешеходы, в ходьбе.

Последнее па, и юная балерина склонилась в реверансе. Ей похлопало несколько человек, в том числе, и Макс Журинский, который, заглядевшись на чистую красоту, диссонансом звучавшую на роскошной убогой вечеринке, в паузу не успел объявить следующий номер. Он смотрел, как стояла, устремив взгляд в небо – так, словно сама устремлялась и летела ввысь – черноволосая черноокая Джульетта, и гадал: что ей там чудится в вышине такого, чего не видит он?

Звуки музыки вдохнули в трепетную статуэтку жизнь, и она сделала первое па – лёгкое, волшебно певучее, если можно так сказать о безмолвном жесте.

Нина Забелина танцевала, а Торгашев исподлобья глазел на неё, вытирая салфеткой жирные пальцы. Он вытирал их один за другим, медленно, тщательно, словно совершая некий бессознательный ритуал, помогающий тяжёлому мыслительному процессу. Он вытер пальцы на один раз, отбросил салфетку, взял вторую салфетку и принялся вытирать пальцы во второй раз.

Когда Торгашев заметил внимательные глаза Журинского, следящие за балериной, он хмыкнул и так же медленно, сосредоточенно, палец за пальцем, вытер руки третьей салфеткой.

– Хорошо, хорошо, – пробормотал он под нос. – Клюнул на чистоту. Кто ж не клюнет… Особенно, если в твоей власти её испоганить. Я вот тоже, однако…

От вновь проступившей яркой картинки терзаемого в давнем прошлом девичьего тела и вступившего в уши страшно рыдающего умоляющего голоса Торгашев скривил губы и на мгновение зажмурился в яростном недовольстве.