Игорь Неверли - Сопка голубого сна

Заяц перебегал реку, но, увидев путников, остановился и сделал стойку, не боясь, что его пристрелят с мчащихся саней. Да и можно ли стрелять из нагана с расстояния в сто шагов?.. Бронислав вспомнил, что еще даже как следует не рассмотрел наган, достал его из-за пазухи, из внутреннего кармана дохи — тяжелый, черненый, с удобной рукояткой, отделанной резным ореховым деревом, чтобы не скользила во вспотевшей ладони... Прекрасное, надежное оружие. Новенькое, видать, прямо из магазина, даже пахнет смазкой. А что там внизу, на ободке? Бронислав всмотрелся — номер 14635.

В первый момент он хотел немедленно выбросить наган, закинуть как можно дальше. Ведь номер наверняка зарегистрирован в магазине или на жандармском складе, откуда его получил Гуляев. Гуляев убит, а его пистолет — нет сомнения, что его, номер четырнадцать тысяч шестьсот тридцать пять — в руках у политического ссыльного Найдаровского!

Выкинуть? Своими руками себя обезоружить? Ведь это не какое-то там пистонное ружье, а надежное, скорострельное оружие, мало ли что может приключиться в пути, в этой снежной пустыне, за столько дней и ночей... Чушь! Надо только не попасться в руки полиции. А ведь он решил не попадаться, решил доставить товарищ Барвенкову к железной дороге, а если не получится, то живым его не возьмут, лучше смерть, чем вторая каторга. Тем более теперь, с этим меченым пистолетом.

Он сунул роковой пистолет обратно в нагрудный карман дохи, за пазуху — вот уже второй его владелец оставляет последний патрон для себя.

— Доброе утро, товарищ Найдаровский.

— Утро доброе... Как спали?

— Вначале никак не могла заснуть, потом меня укачало... А вы отдохнуть не хотите?

— Надо бы. Тем более что лошади устали... Сейчас что-нибудь присмотрю.

Они ехали еще час или два, потеряв счет времени в этом однообразном движении, пока вдали на берегу не замаячили какие-то строения. Это оказалась большая изба с коровником, свинарником, амбаром, зажиточное рыбацкое хозяйство, судя по длинному ряду высоких, вбитых в землю столбиков для сушки сетей. Дорога была наезжена, с множеством следов от полозьев, но следы были все старые. Очевидно, изба служила зимой постоялым двором для проезжих.

— Пойду, погляжу, если все в порядке, вернусь за вами. Ваше дело лежать и покряхтывать. Вы больны, очень больны какой-то женской болезнью. Везу вас в Нижнеудинск в больницу.

Бронислав подъехал к крыльцу, зашел. Пожилые хозяева, сын, сноха в положении, внучек, все были в сборе, сидели за столом. Он перекрестился на образа, поздоровался, спросил, нельзя ли у них остановиться г больной женой, отдохнуть. Извольте, ответили хозяева, комната для проезжих свободна, там чисто, прибрано. Бронислав пошел к своей спутнице, взял на руки и понес, она слегка застонала, хозяин подбежал помочь. Не надо, я сам, я знаю, как нести, чтобы не было больно.

Он уложил Барвенкову на кровать, занес вещи в дом, распряг лошадей, в конюшне вытер их, а когда остыли, напоил и задал корм — ни дать ни взять самостоятельный хозяин или небогатый купец.

Хозяйка, беседовавшая с больной, спросила, что им приготовить поесть. Они сказали, что ничего не надо, у них все свое, захваченное из дома, только вот кипятку бы для чая. Потом все же согласились отведать сибирской яичницы, жаренной с мукой и с молоком. Она только чуть поклевала и отодвинула тарелку, он вздохнул:

— Вот так уже целый месяц, ничего не ест, а как поест, так ее рвет. И боли все время...

Он был молчалив, задумчив, убит горем. Позавтракав, оба захотели отдохнуть после ночи, проведенной в пути, просили только пустить к ним собаку — привыкла, будет волноваться, выть на чужом подворье. Хозяева, конечно, пустили.

Спали до девяти вечера. Потом разогрели мороженый Евкин суп и Васильевские пельмени, запили чаем с шаньгами и в одиннадцать часов двинулись в путь. Хозяину Бронислав дал полтора рубля — тот кланялся и желал счастливого пути, принимая его за купца и величая «ваше степенство».

— Вы губите свой талант,— сказала Барвенкова, когда они отъехали,— из вас бы получился блестящий актер. Вы так вошли в роль, что я и вправду почувствовала себя больной купеческой женой.

Всю ночь они ехали без приключений быстрой рысью, время от времени придерживая лошадей и сходя с розвальней, чтобы они отдохнули. В эти промежутки, шагая по обе стороны розвальней, они беседовали, потому что когда он сидел спиной к ней, а она лежала сзади, разговаривать было невозможно. А днем, когда вдали появлялась деревня или встречные сани, Надежда ложилась, укрывалась буркой, и казалось, что в санях только один человек.