Игорь Неверли - Сопка голубого сна

Они стояли на льду реки.

— Теперь вниз по реке, никуда не сворачивая, до самого Нижнеудинска.

Они истово расцеловались. У Барвенковой в глазах стояли слезы. Васильев был серьезен, старался побороть волнение, а Бронислав не испытывал ничего: ни волнения, с каким он, бывало, ходил на дело, ни предчувствия опасности, которое не раз его спасало.

Было полнолуние. От лунного света, отражаемого снегом, было светло почти как днем. Они ехали по середине реки, по укатанной дороге. Ухоженные лошади Чутких бежали резво. Бронислав в малахае, дохе и меховых охотничьих сапогах не чувствовал мороза. На руках, державших вожжи, у него были тоже меховые рукавицы, слева, у ног, лежал кнут, справа висело на крюке заряженное ружье. Брыська не отставал, бежал все время впереди, громадный пес ростом с волка, пегий, с поднятым, свернутым калачиком хвостом.

Была половина десятого. Бронислав спрятал часы и обернулся, посмотрел на Барвенкову, а вернее на то место, где, как он догадывался, она лежала, укрытая буркой, завернутая в тулуп, зарывшись в сено, обложенная шкурками. Ей там тепло, должно быть, как в гнездышке, может, даже слишком тепло.

— Как вы себя чувствуете, товарищ Барвенкова? Никакого ответа.

Он рявкнул во все горло:

— Эгей, вы меня слышите?

Под буркой что-то зашевелилось, высунулся носик.

— Вы мне говорите?

— Вам, вам, товарищ Барвенкова... Не холодно?

— Да вы шутите. Здесь как в бане!

— А вы сделайте себе форточку, чтобы дышать. А то выйдете потом из этой бани на мороз и, как пить дать, схватите воспаление легких.

— Сейчас сделаю.

— А между прочим, вот я гляжу на вас и человека не вижу, только бурку, узлы и сено. Очень хорошо. Это может пригодиться.

После двух часов езды рысью, когда лошади были уже все в мыле, Бронислав перевел их на шаг, соскочил с саней и быстро пошел рядом. Потом он снова сел, но лошадей подгонять не стал, ехали теперь не спеша, позванивая колокольчиками, оставляя позади версту за верстой, все больше углубляясь в неизвестное, где ты должен спасти женщину, Бронек, да поможет тебе Богоматерь Казанская... Небось, молишься сегодня Богоматери за своего католика, Евка, за несостоявшегося цареубийцу, и если она услышит твои молитвы, если поможет, то только ради тебя, хорошая ты моя. Другая бы прогнала вон искусителя, убирайся, мол, со двора, какое мне дело до того, что кто-то там угодит на каторгу? А ты только побледнела с самоваром в руках, услышав, как я соглашаюсь, потому что нельзя не согласиться, и сказала, я знаю, что делать, чтобы все обошлось. И идею подсказала — кончился сезон, я еду шкурки продавать! — и снабдила документами покойного брата, храбрая ты моя...

Его переполняло восхищение и гордость, а вместе с тем горечь оттого, что он никак не полюбит такую прекрасную девушку. Им хорошо вместе в постели, нет разногласий в житейских делах, она умная, работящая, спокойная, женись, парень, нарожает она тебе здоровых крепышей, создаст достаток, чего еще может желать в Сибири государственный преступник? А что она не полька? Так ты не мечтай, что когда-нибудь вернешься в Польшу. И не рассчитывай, что эта поездка тебе поможет. Ты согласился, потому что так надо, потому что иначе ты бы себя не уважал. Но рассказать об этом нельзя никому. Во всяком случае — вслух. Какая же тебе от этого польза? Лет через двадцать пять, в случае безукоризненного поведения, тебя, быть может, амнистируют. Тогда ты сможешь реабилитироваться. На шестом десятке. Слишком поздно. Та полька, твоя единственная суженая, будет уже старушкой...

Он вспомнил о сестре. Кто-кто, а Халинка несомненно страдает от разлуки с ним. Она очень его любила, гордилась им, старшим братом, таким умелым, храбрым, отчаянным, который ничего не боится, смело берет в руку лягушку, мышонка... А она казалась всегда испуганной, не уверенной в себе, была поглощена заботами о доме, о брате, о матери. Когда брат ушел в революцию, а мать осталась без средств к существованию, она вышла замуж за этого Галярчика, кассира варшавско-венской дороги, железнодорожную гниду, застегнутого на все пуговицы чиновника, лебезящего на службе и надутого, властного, самонадеянного дома... Бронислав один раз написал сестре из Нерчинска и раз из Удинского. Маловато... Если случится снова добыть чернобурку, он пошлет ее Халинке.

Небо на востоке сделалось серым, потом сизым, наконец совсем светлым... Светало.

Бронислав снова попридержал лошадей, сошел с розвальней и зашагал, держа в руках вожжи. Брыська утомился и тяжело дышал — шутка ли, столько времени бежать впереди лошадей. Бронислав позвал его, и они пошли рядом, а когда совсем рассвело, посадил его в розвальни сзади, сел сам и снова пустил лошадей рысью.