Патрик Рамбо - Кот в сапогах

— Никак невозможно! В «Амбигю-Комик» дают спектакль, высмеивающий нас. Мы должны там быть, чтобы его сорвать.

— Раздавая тумаки, ты можешь и схлопотать их.

— Нас много.

— Мой дорогой Сент-Обен, — сказал Дюссо, являя пример деликатности, — я подожду вас в карете.

— Я скоро…

Делормель предложил молодому человеку, с которым он свел знакомство в день ареста Робеспьера, комнату в своем особняке. Движимый чем-то вроде отеческой приязни, он выхлопотал ему и должность: красивого почерка оказалось достаточно, чтобы его приняли на службу в Комиссию по планам военных кампаний. Сент-Обен туда и носа не казал, не считая дней выплаты жалованья. Что до Розали, Делормель нашел ее — можно даже сказать, «приобрел», — листая «Брачный указатель», газету, выходившую по вторникам и пятницам, по которой выбираешь себе спутника жизни по объявлениям, наудачу, как в лотерее.

Первого же визита Розали оказалось достаточно: Делормелю захотелось покрасоваться об руку с очаровательной супругой; итак, он выводил ее в свет, а на прочее плевал. Может быть, его даже устраивала связь жены с Сент-Обеном, которую она поддерживала, не таясь, ведь она выглядела такой веселой между двух мужчин, которых любила на разный манер: одного ради наслаждения, другого из-за денег.

Перед колоннадой у входа в «Амбигю-Комик» было не протолкнуться от множества шикарных карет и лошадей. Станислас Фрерон, мгновенно узнаваемый по своему белокурому парику, женственной повадке и бледно-голубому костюму, полы которого хлопали его по икрам, шел, пробивая себе дорогу среди густой толпы буржуа и простолюдинов, столпившихся на крыльце и у кассовых окошек. Его сопровождали молодая женщина с волосами, зачесанными наверх и скрученными узлом, скорее раздетая, чем одетая, наподобие Дианы-охотницы — в короткой прозрачной тунике, — и маленький сухощавый человек без возраста, но, пожалуй, молодой, чей угрюмый вид, плохонький редингот и трость, которую он держал, словно шпагу, побуждали других зрителей сторониться. Стало быть, Фрерон пригласил генерала Буонапарте и потаскушку на «Безумие дня» — комедию, о которой в Париже было много разговоров, хотя никто ее еще не видел. В фойе, где они условились встретиться, мюскадены замахали своими утяжеленными тростями, радостно приветствуя Фрерона, а когда он повлек своих гостей на лестницу, ведущую к ложам, затянули «Пробуждение народа», нечто вроде «Антимарсельезы» на музыку Гаво:

Буонапарте вошел в ложу вслед за Фрероном и его подружкой. Трехъярусную люстру только готовились зажечь и поднять на цепях к потолку, но свечи рампы уже горели, как и канделябры на авансцене. Зала наполнялась публикой: буржуа и кое-кто из мюскаденов — в ложах, народ в партере, и все это кудахчет, обменивается приветствиями, да уже и перебранки затевает.

— Я предчувствую сильную качку, — сказал Фрерон, садясь.

— Сильную что? — переспросила девица.

— Драку, — лаконично пояснил Буонапарте, испытующим взглядом обшаривая залу.

— Посмотрите на них, они все пришли сюда, чтобы помахать кулаками…

Девушка, опершись на обитый бархатом бортик ложи, вытянула шею, чтобы лучше видеть группу мюскаденов, занявшую центр залы. Тут подняли занавес, и стало относительно тихо. На сцене карикатурный мюскаден с мучнисто набеленным лицом, в гигантской шляпе, похожих на лупы очках, сползающих на кончик носа, и галстуке, топорщащемся на уровне губ, задекламировал, гундося:

— Я, когда вихозю из Пале-Рояля, полозительно делаюсь больным, уверяю вас!

— Тебя призывает Вандея! — возгласил в ответ фанфарон в костюме жандарма.

— Вандея? Какой ужас! А где это?

— Пусть эти шуты и отправляются в Вандею! — выкрикнул зритель из партера.

— В Вандею! В Вандею! — завыли его соседи.

Стул, брошенный откуда-то с балкона, оглоушил двух крикунов, и его падение стало сигналом к атаке. Полетели новые стулья, в воздухе замелькали шляпы, трости, башмаки, буржуа в своих ложах присели на корточки, прячась от метательных снарядов. Шайка мюскаденов заметалась по рядам, щедро раздавая кому ни попадя палочные удары. Сент-Обен первым вскарабкался на сцену, за ним последовала еще дюжина его приятелей. Он вырвал текст пьесы из рук суфлера, разорвал его, потоптал, а несколько разрозненных страниц швырнул в зал, не переставая орать: