Петер Эстерхази - Harmonia cælestis

Мой отец разжирел как свинья. А все почему? Жрал как боров — вот почему. Обожал поесть. И завел даже так называемую ночную кухню, дабы, ежели пожелает его сиятельство, можно было и в три часа пополуночи откушать жаркого из дикого кабана или телятинки с ветчиною по-римски (saltimbocca alla romana). Он так раздался, что кресло под ним пришлось укреплять железными перекладинами, а для помещения живота в столе вырезали полукруг, как будто стол был фанерный, а не «Луи Каторз». Мой отец был страстным читателем, чтение было его жизнью, но из-за вышеупомянутой другой страсти пальцы его превратились в сардельки. Пришлось моему отцу нанять так называемого листальщика — юного мальчика, с большим тактом и замечательным чувством ритма переворачивавшего страницы. Словом, читал мой отец так, как будто был музыкантом. Что и стало после войны одним из самых серьезных обвинений, выдвинутых против него: дескать, в лице листальщика он оскорбил весь венгерский народ. А так называемый листальщик рыдал, где я теперь найду такого графа? Это верно. А что именно мой отец читал, об этом его не спросили. Новой власти поначалу обычно не до того, чтобы интересоваться библиотечными формулярами.

Мой отец, великан по имени Великан, сидел как-то перед своей великанской избушкой. Эхма, просидев добрый час, вздохнул великан Великан, не иначе опять надобно замыкать все двери моей великанской избушки на семь замков тем огромным старинным ключом, что мой дедушка подарил мне, когда я еще был мальцом-удальцом. Тут папаша умолк, а потом добавил: Почему? Почему я должен их запирать? По какой причине? Да по причине этих проклятых гномов, которые под покровом ночи норовят украсть у нас, великанских моих отцов, хоть какую-нибудь, по их слову, безделицу: то домишко притырить, то друга, то гору, то Утреннюю звезду.

Как офицер генштаба, мой отец в некоторые времена мог бы стать ночным сторожем, но не стал. Ночным сторожем мой отец не был никогда в жизни, никогда и нигде. Его сменщик, по обыкновению своему, опаздывал, потому что подруга его была дамочка с закидонами, постоянно держала его в напряге, то вдруг соблазнит нежданным свиданием, то повелит доставить ее машину в гарантийный ремонт, вот он и опаздывал. А скажите, едва переводя дыхание, обратился сменщик к моему отцу, это правда, что Гаусс проводил специальные измерения, чтобы доказать существование неевклидовой геометрии? Мой отец начал собирать вещи, за небольшое опоздание он зла на напарника не держал. Времени у него было все равно что у графа. Нет, неправда. Лично мне известны по меньшей мере два независимых друг от друга исследования, где доказывается, что это легенда, которую сочинил Сарториус фон Вальтерсгаузен, геолог и закадычный друг Гаусса. Светало, они обменялись рукопожатием; на город надвинулось красноватое марево — некий космический конъюнктивит на выплаканных глазах.

Персидский шах подарил моему деду говорящего попугая. Говорил попугай по-немецки, причем довольно свободно, хотя и не без ошибок (der-die-das, падежные окончания), так что экзамен по языку он не сдал бы даже на меди-уровне. Окраска его была просто невообразимая. По небрежности моего отца попугая этого съела кошка. В бессильном отчаянии мой отец повесил ее. Дед тут же призвал к себе моего отца, мой отец тут же извинился, заявив о готовности стоически перенесть все последствия, вытекавшие из сурового и неотвратимого родительского суда. Встань, дикарь и балбес, и сегодня не смей показываться мне на глаза, а уж завтра поговорим. Мой отец добровольно заперся в своей комнате и всю ночь мучился угрызениями совести. Он боялся Бога, боялся отца. Боялся и трепетал. Наутро вся семья молилась перед дверью блудного сына, как бы все еще отлученного от нее. Но завтракали после молитвы все вместе, наказания не последовало, да в нем и нужды не было, оно ведь уже совершилось, и дедушка только сказал: Ешь, сынок, и не унывай. То есть дед вселился в личность моего отца как некое супер-эго. И так происходит из поколения в поколение где-то с конца пятнадцатого столетия. Мой младший брат разводит сейчас собак, сестра трахается с внуком шаха, ну, а чем занимается старший сын моего отца, ведомо только Богу.

Мой отец может быть и веселым, и щедрым — при условии, что мы с должным тактом относимся к его мелким слабостям. Так, невесть почему он не любит грязных ногтей и терпеть не может, когда некоторые во время еды подпихивают кусок большим пальцем. О Боже, да не большим же пальцем! вопит он в подобных случаях с гримасой отвращения на лице. Если вам так уж хочется подпихнуть, то воспользуйтесь кончиком носа или ногой! Чем угодно, только не омерзительным большим пальцем! Все его прихоти, антипатии и капризы в основном сводятся к подобного рода мелочам. С девяти утра до полудня мы должны соблюдать тишину, потому что папа работает, с четырех до пяти тоже нельзя шуметь: папа отдыхает. Войти в его кабинет в то время, как он там священнодействует, было бы неслыханным святотатством. Его детям никогда ничего подобного не приходит и в голову. Даже малейшая оплошность может вызвать у него (моего отца) бурное раздражение. И ничего нет хуже, чем впасть в немилость отца, даже несмотря на то (а может, именно потому) что неодобрение свое он выражает не в громогласных словах. Молчание его куда более действенно, чем нотации, содержащие скрытый намек на возмездие. Кстати, предвидеть, что ему не понравится, от чего он взовьется, было совсем непросто. Моя мать скандалит, когда уличает своих детей в невоспитанности — в поедании вовсе не предназначенного для них «взрослого» джема или окрашивании чернильными кляксами свежевыстиранных матросок. На подобные вопиющие злодеяния мой отец зачастую не реагирует вовсе, зато некоторые, явно невинные, мелкие прегрешения могут вывести его из себя. Власть отцовская велика и неисповедима.