Петер Эстерхази - Harmonia cælestis

Впервые Роберто назвал меня майореско [147] См. прим. на стр. 266. 5 марта 1953 года, что мне показалось понятным, поскольку тогда я вынужден был много времени проводить на хуторе Майор, поблизости от которого, между пригорком Андриша и пашней Келлера, находился участок, который испольно арендовали родители. Хутор лежал к северу от села в направлении Дёндёша, и там я подолгу вынужден был играть в одиночестве, меня привязывали довольно длинным шпагатом к дереву, что вовсе не означало безжалостного или бесчеловечного обращения, а было скорее практичным решением, — но я, по принципу «лучше перегнуть, нежели недогнуть», пытался все же давить на совесть родителей и по вечерам, скорчив жалобную мордашку, гладил лодыжку, мол, распухла и очень болит, но все было напрасно, ибо к этому времени родители были настолько усталыми, что ни о давлении на них, ни об их угрызениях просто-напросто не могло быть и речи.

Майореско, от самого этого слова веяло силой. Неожиданной силой. Я впервые почувствовал, что слово может вмешаться в мир. Называя меня майореско, Роберто говорил со мною иначе, и я сам как будто становился иным: иное имя — значит, и человек иной. Товарищи по детским играм издевательски обзывали меня «графом», но неожиданностью для меня это не являлось. Поначалу мы даже защищались: «Сам ты граф, и мамаша твоя графиня!» — потому что нам было известно, что дедушка в самом деле граф, а в молодости графом был и Папочка, но впоследствии то ли ему самому надоело, то ли другим, но, короче, все кончилось; однако в мире детей это не имело значения, ни шансы мои, ни авторитет от этого не менялись, просто это было неким отличием, а между отличием и клеймом граница всегда весьма условная.

И все-таки многое, начиная от столового серебра и кончая кулинарными изысками Мамочки, подсказывало, что с семьей, к которой принадлежу и я, что-то не в порядке. Но чтобы имя мое было знаком, да к тому же еще зловещим, — об этом мне долго не приходилось задумываться. Да, на лбу у нас красовалось клеймо, но мы не считали его зловещим, полагая, что таков порядок вещей, что у всякого человека должно быть клеймо и что каждого за что-то должны подвергать экзекуции — одного за то, что его зовут Ковачем, другого за то, что он, скажем, посещает уроки Закона Божьего. Несколько позже в нашем классе было четыре Ковача, и почему-то преподаватели находили удовольствие в том, чтобы сказать: а теперь послушаем, что ответит нам Ковач, и при этом дьявольски улыбались, тянули время, меж тем как бедняги Ковачи, включая самого умного из всех Ковачей, дрожали как осиновый лист.

Я был единственным в классе, кто ходил на уроки Закона Божьего. Проблема была не в самих уроках, не в тлетворном влиянии клерикалов и ослаблении позиций материализма, а в записи. Запись портила коммунистам статистику. Поскольку существовала свобода вероисповедания, ибо они объявили, что она у нас существует, то в школе проводились уроки Закона Божьего, они значились в расписании, однако верующие родители воспользоваться этой возможностью не спешили и, в соответствии с духом времени, не особо вникали в смысл (бесспорно) принципиального шага народной демократии в сторону расширения свобод, а попросту и без всякой записи посылали жаждущую нравственного наставления малышню в приходы, где тоже проводились занятия. Богу Богово, а кесарю — тоже Богово. Ибо кесарю принадлежало все.

Но моя мать все же вникла. Не из храбрости — чем-чем, а революционным максимализмом она не страдала — и не из прекраснодушного стремления служить людям примером, а скорее из безразличия, точнее сказать: раз объявлено, что запись на уроки Закона Божьего состоится в понедельник, с часу до четверти второго (в самый последний момент ее перенесли со вторника, чтобы обеспечить отток информации в нужном властям направлении), то к этому надо отнестись серьезно, не как к провокации, без злорадства, с усталой последовательной настойчивостью, при этом не оглядываясь пугливо по сторонам и даже пренебрегая элементарными соображениями осторожности: так, как будто мы все нормальные люди. Но быть нормальным при диктатуре — дело смертельно опасное. Равносильное сумасшествию.

Впрочем, это все мелочи, а родители жили по присказке: пустяки нас не волнуют, а на главное нам наплевать. Я никогда не был ни октябренком, ни пионером (а первичной организации Коммунистического союза молодежи в гимназии вообще не было: отцы-пиаристы забыли ее основать, чем-то им этот союз не нравился); кроме меня, в октябрятах не состоял цыган Яни Олах, а также Штерн, которого никто не называл по имени (Питю), он якобы был евреем, Хусар-младший слышал об этом от старшего брата, но что это значит, мы представления не имели, что-то связанное с размером носа, хотя я не думаю, что в октябрята его не приняли из-за этого. Не быть октябренком было самым настоящим клеймом, но ничего серьезного я в этом не ощущал, не чувствовал себя отщепенцем, хотя не участвовал в заседаниях октябрятской группы, из-за чего мне завидовали черной завистью; оценки снизить мне не могли (да и не хотели), исключить меня из футбольной команды класса было невозможно, ну а все остальное мне было до лампочки.