Петер Эстерхази - Harmonia cælestis

Закавыка, как выяснилось, состояла не в пресловутых 40 процентах, а в том, из чего они образуются. Мол, чего это я не даю развернуться братишке, одергиваю его, не давая ходу его гениальным идеям — например, набивать каштан на пари, устраивая что-то вроде тотализатора, и тогда ставки могли бы разом взлететь до небес.

— До самой Большой Медведицы! До вечерней звезды! — добавил он угрожающе.

Мне было непонятно, что ему нужно. Какие такие ставки и чего они там забыли, на небесах?

— Идиот, — тоскливо вздохнул Хусар-старший, для которого я был фигурой слишком ничтожной, чтобы меня лупить. Но чего-то он все же от меня хотел. Я решительно покачал головой, не видя особых причин считать себя идиотом. Вот именно что идиот, капитальный к тому же, раз швыряешь деньги на ветер. Способность к буквальному восприятию образных выражений я обнаружил в себе достаточно рано, и теперь был не в состоянии думать ни о чем, кроме этой картины: я стою у окна и пригоршнями швыряю купюры на ветер, хожу по домам, исполняя заказы по расшвыриванию купюр. Неплохое было б занятие. Род занятий: швыряльщик купюр.

Прочесть что-нибудь по лицу Хуси-младшего, а тем более что-нибудь обнадеживающее, было трудно. Но я все же сказал, обращаясь скорее к нему, чем к брату, да ведь это игра!

— Ты это… кокосами своими играй! — взорвался старший и, поймав на лету, как теннисный шарик, шипастый каштан, сжал его в кулаке. Я ойкнул. — Что значит игра?! — спросил он.

Не уверен, что он ждал ответа, но я ответил. Потому что об этом я думал много — об игре, о недоразумении, в результате которого игра слывет занятием несерьезным, неполноценным, всего лишь игрой, в то время как опыт меня убеждал в обратном. С некоторым преувеличением я мог бы сказать, что играл я всегда. Ведь я либо гонял в футбол, либо сидел за книжками. И тогда, как оно и положено, погружался в мир книги всем существом, хотя редко отождествлял себя с тем или иным персонажем, мне никогда не хотелось быть ни Герге Борнимиссой, ни Вицушкой из «Звезд Эгера», ни Бокой или же Немечеком из «Мальчишек с улицы Пала», ни Дэвидом Копперфилдом, — материей, в которую я погружался, была не эпоха Туретчины или Пешт рубежа веков, а сама книга, неведомое пространство, которое состояло из целого ряда вещей: во-первых, из книги как таковой, конкретной, со своим особенным шрифтом, бумагой, потрепанным или новеньким переплетом, с оттиснутым на обложке портретом автора (особенно важен был взгляд!), затем, разумеется, из того, о чем в книге повествовалось, — из дымящихся конских крупов, рассветных туманов, насупленных взглядов лиловосутанных католиков, льдов зимнего Балатона, трущоб Лондона, призрачных островов, затерявшихся в океане, ну и, конечно, из той ситуации, в которой читалась книга, а читать ее можно было и стоя в автобусе, и лежа больным в постели (черешневый компот и батончики «Спорт»!), поутру, до будильника, и вечером, перед сном, и на уроке под партой, одновременно переживая то, что происходит внутри и вовне, совмещая негодяя Феджина с нашей училкой Варади, — но нет: «совмещать» в данном случае слово неточное, уводящее нас от сути, потому что «внутри» и «вовне» сливались, их сливала игра, неважно, гонял ли я мяч, читал или предавался грезам (в разнообразных опасных перипетиях — лев, разбойники, восьмиклассники — я, в сущности, всегда спасал одну и ту же девчонку, Эви Катона-Рац), словом, эти события помещались не где-то внутри реальности, четко отграниченным от нее островком, то внутри, то снаружи, — они сами и были реальностью, полноценной, безоговорочной, ибо, кроме реальности, ничего нет.

По этой причине — из чистого, так сказать, эгоизма — к игре я относился серьезно. Я знал, разумеется, что проигранный матч — еще не конец света, но во время игры утешать себя тем, что это все понарошку, что после свистка мы забудем, что было на поле, ведь нужно будет делать уроки, ужинать, — подобное отношение мне представлялось смешным, да просто немыслимым. Следовательно, воображение, констатировал я, вещь сугубо серьезная.

Кое-чем из этих своих наблюдений я поделился с Хусарами. В том смысле, что, когда я сижу у стены, набивая каштан, я — всего лишь тот человек, который сидит у стены и набивает каштан, и только! — вам понятно?! — и только, ну а прочее — выигрыш, барыши, — по сравнению с этим дело второстепенное, производное и неинтересное, а главное — это игра, игра — это всё, и помимо всего в мире нет ничего.

— Увы и ах! — рассмеялся я им в лицо.