Петер Эстерхази - Harmonia cælestis

Эта сцена изнурила мать, она тяжело дышала, глаза ее полыхали гневом. В свое время, в день высылки, родители передали часть движимого имущества адвокату Келемену, чтобы тот сохранил его до их возвращения; серебра, серебряных блюд, винных кубков, супниц с подносами, украшенных львиными головами, золоченых подсвечников («с пробой»!) было два центнера. Три. Словом, два или три. И больше мы их никогда не увидели. Оказалось, это был наилучший способ похерить фамильное серебро. Интересно, почему наш отец не выбил его из этого Келемена? Почему не прижал его к стенке, не придушил? Не знаю.

Остался один стаканчик, с виду простенький, с записочкой в нем, написанной почерком матери: Этот стаканчик остался от матери Адама Маньоки, Розы Дели, монограмма FD — потому что отца Розы звали Ференц. Это не серебро, но вещь все же ценная в силу возраста, узор называется «облака». Показывала в музее, примерно 400 лет.

— Мерзкий еврей! — прошипела мать у кафе «Луксор». Младший брат, (снова) обмерев, шагал рядом с нею. Он был уже выше матери. Та вдруг потрясла головой, словно только что поняла, что сказала. — Против евреев я ничего не имею. Я просто терпеть не могу бесчестных и наглых людей, среди которых на удивление много евреев.

К физическому труду мои родители привыкли относительно быстро. Они оказались к нему приспособленными, да и желание было. Большинство будапештцев относились к труду иначе. Они чувствовали себя оскорбленными и униженными и физический труд презирали. Мой отец, как я уже говорил, ни на что не смотрел свысока.

Уже на второй день он записался в подсобники на строительство церкви. Любопытно, что в те времена такое строительство разрешалось. Приходский священник уже поджидал его, он принял отца у себя, угостил ликером и попытался его убедить, что месить раствор — занятие для него недостойное. На что отец, хитрый лис, игриво-елейным тоном (подобные игры он обожал) задал патеру риторический вопрос, возможно ли провести различие между отдельными видами труда, если они одинаково служат умножению славы Господней, и не ему ли, чьи пращуры (не предки, а пращуры!) веками помогали Церкви, следует продолжать то же самое; а как помогать, в качестве палатина или подсобника, это дело второстепенное. Преподобный отец нашел эту мысль вполне благородной и само собой разумеющейся, и они пропустили еще по рюмашке.

Позднее они испольно арендовали участки земли на пригорке Андриша и хуторе Келлера. Окучивали картофель. («Вы красивая женщина. На вашей корме можно было бы посадить два ряда картошки».) Они возвращались домой шатаясь, пьяные от усталости. Руки сбиты местами до мяса, кожа в клочьях — но эти, доступные глазу саднящие раны хотя бы можно понять. Непостижимо и непонятно было другое: нечто большее, чем усталость и измождение, — сокрушительное поражение тела, и вообще, ощущение, что человек — это только тело, только боль, только безысходность, откуда оно взялось?

— От работы, — пробурчала, как обычно повернувшись к плите, тетя Рози.

Театрально ощупывая поясницу, мой отец по-старушечьи закряхтел:

— Ох-ох-ох, помираю! — Он пытался смеяться.

Тетя Рози не оборачивалась; на плите, как всегда, дел хватало, на то она и плита.

— Не помрете, — равнодушно сказала она.

— Что вы сказали, тетя Рози? — подскочил к ней отец, не любивший конфликтов, старавшийся избегать их или быстро заглаживать.

— А то, господин граф, что от мотыги еще никто не помер, господин граф.

— Тише, тише, — мужественно-трусливо зашикал на жену дядя Пишта.

— Чего расшикались тут, нечего на меня шикать! — Тетя Рози, дюжая, с собранными в пучок волосами крестьянка в многослойной юбке, казалась мне старухой, ей было лет пятьдесят. Лицо ее так и пылало от гнева. Глаза же всегда искрились, что делало ее красивой или, во всяком случае, необыкновенной. — Раз он граф, значит, граф, и все тут. Чего вы хотите?! Какой он вам господин доктор, кого вы этим обманываете? Себя? Его? Или органы, АВО?

Она говорила на палоцском диалекте, который стал и моим родным языком, и АВО, ау-воу, звучало как лай, как скулеж.

— Граф, — кивнула она и, словно бы проверяя, правду ли говорит, бросила взгляд на отца. — Граф не должен мотыжить. — Или она повернулась к нему лишь теперь? — Не барское это дело.

Наступило молчание. Казалось, тетя Рози хотела сказать, что нашей семье здесь делать нечего. Мой отец смущенно топтался на месте, спорить было не с кем, да и нечего было сказать.