Франц Иннерхофер - Прекрасные деньки

Холль слышал голос хозяйки, но уже не слушал того, что она рассказывала. У него было такое чувство, будто ему приспичило мочиться под стол, и он никак не может остановиться. Хельга дала хозяйке выговориться и наконец все-таки прервала. Каких только ужасов она тут не услышала о Холле в его же присутствии.

— О людях здесь говорят, как о груде булыжников. — Она сказала это так, что мороз прошел по коже. Под ноги хозяйке вдруг полетела рукоятка от пахталки.

— Тут и обращаются с людьми, как с камнями! — крикнула Мария и выбежала из кухни, хлопнула кухонная дверь и еще одна, в глубине дома.

— Вот тебе и на! В меня уж посудой швыряют. Сперва ты льешь молоко в огонь, а потом швыряешь в меня посудой. Неровен час и прибить могут. В собственном доме нет спокойного житья.

— Разве это твой дом? — спросила Хельга.

— Не то чтобы мой. Собственным назвать не могу.

— Почему же ты тогда сказала: "В собственном доме?"

Хозяйка пояснила, что так у нее язык повернулся, но, чей бы дом ни был, она не потерпит, чтобы прислуга в хозяйку посудой швыряла. Хорошее дело, нечего сказать. Этак-то и она сама начнет посуду кидать. — Куда это годится? До чего мы дойдем, если все будут друг в дружку посудой запускать? Света белого не взвидишь. Придется собрать манатки, да ночью, по-воровски, из дома бежать. Расширялась тут. А если бы попала. Не дай Бог, люди узнают. И сапожник, чего доброго, в своем потешном листке высмеет нас на масленицу.

Она наклонилась, чтобы поднять с пола рукоятку, но Хельга опередила и ногой отбросила рукоятку в сторону буфета.

— Ах, вот ты как! — вырвалось у хозяйки.

— Гляди, Марта, — сказала Хельга, подняв рукоятку, которая в ту же секунду, пролетев через всю кухню, ударилась о дверь кладовой. У Розы выпали из рук поленья, и одновременно с хозяйкой она издала душераздирающий вопль. Хозяйка вскочила со скамейки и в ужасе уставилась на Хельгу, а Холль ухватился за стоявший за спиной горшок с цветком. Увидев это, Хельга, улыбаясь, покачала головой и сказала хозяйке:

— Сбивалка всего-навсего вещь, и дверь кладовой тоже только вещь. Я лишь показала всем вам, как здесь обходятся с людьми. При этом вы ведете себя так, будто у вещей есть души. Какой крик поднимаете, если тарелка бьется.

Она направилась к мойке, хозяйка испуганно вскрикнула, а Хельга бросила на пол миску, и звон черепков потонул в воплях ужаса. Затем Хельга подошла к столу, отвесила Холлю пощечину, и, кроме шлепка, ничто не нарушило воцарившуюся тишину.

— Меня саму, — сказала Хельга, — в детстве то и дело награждали оплеухами. Работала как запряженная. Да и повидала на своем веку предостаточно. И уж теперь-то знаю, как из детей делают зассых и болванов. Ты вот представь себе, Марта, что у тебя рука обожжена, ты ведь не будешь тут горбатиться, а сядешь в инвалидное кресло, а кто-нибудь войдет и начнет по всей твоей кухне дорогими тебе предметами швыряться. Да у тебя в голове помутится от такой карусели, а там, глядишь, и в постель начнешь мочиться, как замученное страхом дитя. А ведь и всего-то делов — предметы мимо тебя летают, никто при этом тебя ни пальцем не трогает, ни ремнем не охаживает. Больше двадцати лет, — продолжала Хельга, — откухарила я по разным домам и на чужих спину гнула и лишь теперь могу сказать про все про то, чего в городе натерпелась и как чуть с ума не сошла. Если о детстве рассказывать, дюжины газет мало будет. Когда я смотрю на Холля, Марию или на Морица, то перед глазами собственное детство встает. Я бы не стала все это говорить, — втолковывала Хельга хозяйке, — если б не знала, что везде вокруг царят одни и те же убийственные заблуждения. Бога молить да детей колотить, — вот и весь закон жизни, — заключила Хельга.

Тут хозяйка посмотрела на часы.

— Господи Иисусе! — всплеснула она руками. — Я тут уши развесила, и детей разбудить забыла. Придется с постели сорвать и в школу записку с извинениями составить.

Понял ли Холль, о чем шла речь?

Да, он понял, что эта женщина понимает его, что у хозяйки короткая память, что хозяин всегда оглушал их работой, что хозяин никогда не бьет скотину, что у него сердце разрывается, когда на бревне трещину увидит. Но, слушая Хельгу, Холль думал прежде всего о том, что, дай Бог, работники примут сторону Хельги, что носить обед работникам она будет посылать Марию, а не Розу. Хотя Мария не пожалела на допросе ни Фельбертальца, ни Найзера, ни Лоферера, не в силах унять ненависти ко всему, что творилось в усадьбе, а с другой стороны, потому, что и так все уже было давно известно, все же она казалась Холлю надежнее Розы. Роза будет льстиво хихикать каждой шутке хозяина и взахлеб рассказывать ему про всех и про все, а Мария взвалит корзину на спину, сядет на велосипед и поедет по деревне, пересмеиваясь со встречными, а потом у шалаша за едой, от нее слова не добьешься. Еще его успокаивала мысль о том, что крестьянин, которому она дала от ворот поворот, на другой же день донес на нее и на сестру. Вся деревня про это знала, все вокруг судачили или многозначительно молчали, а теперь на Марию люди пальцами показывали.