Франц Иннерхофер - Прекрасные деньки

Вспыхнул электрический свет. Все облегченно вздохнули и в ожидании звона сняли слуховую заглушку. Потом все встали вокруг елки, запели и, стыдливо принимая гостинцы из рук хозяйки, торопились поблагодарить и уйти. Холль задержался, никаких подарков он не желал, однако вознагражден был щедрее, чем работники, хотя и не так, как братья. Ему объяснили, что все дело в крестном. Накрыли на стол и принялись за еду. Хозяин что-то рассказывал про людей, которым в Святую ночь приходится бесприютно бродить под открытым небом, про отрубленную руку, про какое-то убийство.

Бартль снова ушел на дальний надел. Найзер крепко выпил и начал петь в церкви тирольскую песню, его вышвырнули к воротам кладбища. Пришлось ему продолжить трапезу на могиле отца. Дети были в новых рубашках и брючках. В церкви пахло человеческим потом. Обратный путь внушал Холлю страх. Дети вокруг наперебой рассказывали о подарках. Мороз покусывал нос и уши. Под ногами скрипел и хрустел снег. Внизу горели огни, наверху — звезды. Хотелось перенестись куда-нибудь подальше отсюда и стать взрослым. Сугробы щетинились черными изгородями. Ручей беззвучно скользил меж больших камней.

Найзер с шумом вломился в дом, сорвал одежду, развешанную у печки, и решил станцевать с Морицем. Окна обледенели. Завтракать сели в теплых байковых рубашках. Потом была многолюдная процессия с пением духовных гимнов и речами. Холль думал об избиении младенцев. О жестокости Бога-Отца. Будь Он иным, Он не допустил бы этого страшного кровопролития, ведь Он же всеведущ. Вспомнилось, как мачеха сказала однажды хозяину: "Если все не так устроено, выходит, и Бога нет?"

Он попытался представить себе врывающихся в дома солдат, крики матерей и младенцев, которых обезглавливали на месте или же просто закалывали, а Господь-Отец с небес взирал на эту бойню. Холль огляделся: вереница детей, Бруннер и два других священника шествовали медленным шагом, здесь все делалось медленно, быстрота была в чести только на усадьбе 48, здесь же никуда не торопились.

Холль увидел своего дядю и надумал было подскочить к нему, он уж порывался пробиться к нему сквозь толпу на кладбище, но у него сжались кулаки в карманах — идти пришлось мимо могилы старика. Своего дядю, этого молчуна, который, как говорили, был вылитый старик, Холль любил без памяти, а старик будил в нем столь же сильную ненависть, хотя Холль никогда не видел его. Сам выбившись из батраков, старик столько лет изводил батрацкий люд всеми мыслимыми притеснениями, бил и обижал детей, тиранил жену, продавал в церкви коров и умер сельским богатеем, а отец унаследовал все наворованное и выбитое из людей добро, и в своем воровском владении тут же вполне обдуманно дал почувствовать другим все, что испытал на собственной шкуре, чтобы удержать и расширить награбленное за многие годы.

Наконец-то дожили до обеда с мясом. Все наедались так, что с трудом из-за стола вставали. Холль надел на себя три куртки, покрепче зашнуровал ботинки, нахлобучил шапку с кисточкой, сунул руки в варежки и вышел на заваленный снегом двор.

В крохотной жилой кухоньке было тепло, даже жарко. Он вспоминал Хельгу и рассказывал о ней и прочих работниках. Мать слушала Холля и в свою очередь рассказывала ему о Бруннере, на проповеди которого она побывала. Тут Холлю стало невыносимо душно, он выбежал на свежий воздух. Лица детей, с которыми он сдружился до того, как попал в усадьбу 48, показались теперь чужими, а все окрестности — сказочно незнакомыми. Он вернулся в кухоньку. Там была старуха, уставясь на Холля, она попрекала им мать, выковыривала из недр памяти какие-то благочестивые речи, в которых проповедники проклинали внебрачных детей. Старуха принялась хозяйствовать, отправив мать в церковь. На Холля старуха покрикивала, задавала ему неприятные вопросы, и лишь из любви к отчиму, к братьям и сестрам он не стал крушить все вокруг. Каково же другим-то приходится, спрашивал себя Холль. Вся малолетняя орава расселась по углам, был тут и отчим, он развлекал Холля, играя с ним в загадки. В голове мелькнула мысль о скотине в хлевах — сыта ли и напоена? Вспомнился Бартль на дальнем наделе и Прош.

Старуха углубилась в чтение «Рупертиботе». "Почему священник никогда не восстанавливает своих прихожан против скотины, а натравливает на людей. Почему не на быков?" Холль посмотрел в окно, на котором было намалевано овечье стадо и какой-то ненастоящий пастух, Холль-то знал, как выглядят настоящие. И здесь детям не дают жить без надзирателей, а впереди убывающий, тающий на глазах праздничный день, и Холль все снова и снова думал о проклятии. "Эти трое у алтаря проклянут меня, а я должен сидеть и делать вид, что это мне нравится". Снова слышались ему слова «справедливость» и «Рождество». Потом они ехали зимней дорогой, вместе с целой толпой вошли в какой-то старый дом. Холлю показали лавки, с которых он когда-то падал, задавали ему вопросы, щипали его и похлопывали, а потом накормили. Как-никак ребенок. Здесь его мать научили работать и молиться. Показали ему и какой-то другой дом, водили по заснеженному полю и лесу, вошли с ним в еще один дом, где лица были потеплее, но ни одного он припомнить не мог. Работники лежали на лавках.