Владимир Орлов - Останкинские истории (сборник)

— Приду, — сказал Шеврикука.

— Вот и хорошо! И спасибо! А уж Гликерия-то как тебе обрадуется! — И Дуняша прижалась к Шеврикуке, голову уткнула ему в грудь. Потом резко отстранила его от себя, сказала: — Иди, куда собирался! Да, возьми-ка с собой Петюлю, может, тебе в его присутствии удастся поговорить с Герасимом доверительнее. То есть вообще поговорить.

Она поспешила к перильцам вольера, изловила в бетонном лотке зеленого бельчонка, оглядела Шеврикуку, расстроилась:

— Ба, да у тебя просторного кармана нет. Я посажу Петюлю в кисет, только посматривай, чтоб он не задохнулся и не зашибся. Да, еще. Ты, если выйдет, пригласи Герасима с Петюлей в трактир и угости их…

— «Тамбовской губернской», — подсказал Шеврикука.

— Ну, можешь и «Тамбовской»… — удивилась Дуняша. — Откуда ты знаешь?

— Да так, — сказал Шеврикука. — Догадался.

— Петюлю не напои! Капельку ему! Иди, иди.

«Иду, иду. С мальчиком-с-пальчик в кисете», — заулыбался Шеврикука. Но улыбка его моментально погасла. Опять подступила тоска. Гнетущая, неодолимая. Теперь Шеврикуке казалось, что тоска впилась в него в мгновения Дуняшиных прощальных прикосновений. «На Острове Тоски…» От кого-то он слышал: «Я подвергался даже меланхолии оттого, что не имел средства и удобства, чтобы употреблен быть в войне или в каком-либо отличном поручении». От Иллариона? Нет, кажется, не от Иллариона. Какой войны, какого отличного поручения недоставало сейчас Иллариону? И ему, Шеврикуке?

Нет, его тоска имела иные причины. И он знал какие.

Епишки, к каким, по мнению Дуняши, мог прибиться сегодня Епифан-Герасим, с криками, воплями, с потасовками и бузотней на вытоптанном, без единой травинки, поле гоняли мяч. По всей вероятности и если применить теорию аналогий, игра их исходила из положений европейского регби. Во всяком случае, мяч они гоняли, подхватывали, швыряли, отправляли свечой в небо — дынеобразный. Шлемы с решетками скрывали лица, но Шеврикука быстро углядел физиономию с фотографии из личного дела среди зрителей. Вернее, в числе зрителей. Епифан-Герасим стоял в одиночестве, прислонившись к стволу молоденькой липы, глазел на игру, выражался и лузгал тыквенные семечки из аптечной упаковки. Был он здоровенный детина, средних лет, кучерявый блондин, при усах и бороде, в коричневом армяке, полосатых холщовых штанах, юфтевых сапогах. Головной убор имел заслуженный, помятый перед его превратился в козырек и сделал шляпу (под цилиндр) похожей на картуз. «Вредный мужик! — сообразил Шеврикука. — И нос у него самый вздорный». И как мог такой здоровенный и вредный мужик вмещаться в кошмары, сны и галлюцинации Бушмелева? А вмещался. Но тесно, наверное, ему было и гнусно. И наверное, он корежил, в сердцах, и так кореженые кошмары и сны. Отчего-то расхотелось Шеврикуке пить в трактире с Епифаном-Герасимом «Тамбовскую губернскую»… Однако Шеврикука подошел к епишке изверга Бушмелева.

— Привет, Епифан, — сказал Шеврикука. — Или Герасим.

— Ну Герасим, — прорычал детина. — И что дальше. Ты кто?

— Шеврикука. — Шеврикука протянул детине руку, тот взглянул на нее, сунул в пасть тыквенную семечку и отвернулся.

— Экий ты, Герасим, неучтивый, — вздохнул Шеврикука.

— Ты куда, Шеврикука, шел? — спросил епишка.

— А в обжорный трактир, колбасы похлебать, — сказал Шеврикука.

— Ну вот туда и топай, хрен учтивый! — распорядился Епифан-Герасим. — Не засти глядеть бойцов.

«И потопаю. Подальше», — подумал Шеврикука, пошагал было от ристалища, но кисет, привязанный шнурком к его запястью, вразумительно задергался.

— Вот с ним и потопаю, — сказал Шеврикука, расшнуровал кисет и поставил на левую ладонь зеленого бельчонка.

— Петюля! — взревел Епифан-Герасим, бросился к Шеврикуке и рухнул перед ним и Петюлей на колени. — Петюля!

А зеленый бельчонок, вереща нечто, стал отплясывать в радости на ладони Шеврикуки.

Свирепый приватный истязатель злодея Бушмелева (хотя истязатель ли? может, потатчик тайным грехам злодея?), разбойник из муромских лесов, замоскворецкий кулачный боец, выходивший в стенке на купца Калашникова, преобразовался, сделался ребенком, какому показали давно не виданный гостинец, он вскочил, слезы вытирал, коленца камаринского выделывал и повторял:

— Петюля! Петюля! Петюля!

Умиляться встречей приятелей Шеврикуке надоело.

— Ладно, мы идем в трактир.

— И я! Можно, и я с вами? — взмолился Епифан-Герасим. — Возьмите меня!