Александръ Дунаенко: Есть ли жизнь на Марсе?

Я против наркомании. Я — за алкоголизм. Многочисленные наблюдения окружающего нас мира обнаруживают неоспоримую закономерность: человек пьющий — добрый. Пьющий токарь, слесарь — как правило — мастер золотые руки. За бутылку не то, что блоху, даже саму нану он вручную, по своей технологии, без всяких мелкоскопов, подкуёт. Пьющий баянист — душа общества. Недавно Шаинский с Энтиным на всю страну признались, что частенько прикладывались к рюмашке. И — вот она, разгадка — откуда они есть и потом пошли гениальные произведения наших кумиров! Толпы любителей искусства посещают музейные залы, в которых картины алкоголиков. Наркоман картины не создаст. В компании ему интересно только с самим с собой. Укололся и забылся. Ему никто не нужен. И он не нужен никому. А пьяница нужен всем. Миллионы женщин России, аж трусятся, при виде задрипанного, зачуханного, пьянчужки. В каждом из них они чувствуют своё нелёгкое женское счастье и, как очарованные звуками волшебной флейты, как под гипнозом, идут вереницами на запах перегара. Потому что — чувствуют они — там человек добрый. Талантливый. Который, конечно, из-за этого несчастный. И его никто не понимает. А, вот, если ему протянуть руку помощи, понять, помыть, дать опохмелиться!.. Ехал я на-днях в Актюбинск. Трасса Орск — Актюбинск. Дорога наипоганейшая. Больше шестидесяти разгоняться нельзя. И нужно всё время следить, чтобы на какой-нибудь ямке колесо не зацепилось, не оторвалось… Радио в этих местах не ловит. Рядом сидит жена, решил ей настроение поднять, запел песню про ямщика. А она, вместо восхищения моим вокалом, говорит: — Что-то ты мне своего папу напоминаешь!.. Ну, что, значит, неспроста это я песни пою, а потому что у меня настроение. А настроение у меня потому, что у Павлика нашего день рождения, и будет ему пятьдесят пять лет. И ещё через три часа мы приедем к праздничному столу в Актюбинск, а у меня от этого предвкушение. А мой папа, всегда, когда у него было предвкушение, радовал окружающих шутками, песнями, а маму ещё и повышенным влечением к труду. Иногда было даже трудно определиться, что оказывалось первее — курица, или яйцо — то ли папа усиленно полол грядки, чтобы в обед возникла на столе призовая рюмочка на сто пятьдесят граммов, то ли рюмочка уже была заложена в программу обеда, и он в огороде всё полол и копал просто от большого душевного подъёма. Но, тут, хоть так всё переверни, хоть этак — присутствие алкоголя в отношениях моих родителей создавало определённую интригу, где и завязка, и кульминация. Ну, необходимые во всякой супружеской жизни, волны счастья. Я не буду тут биться головой об стену и говорить, что — нет, не права моя жена. Что песни я в машине пел просто так, от солнечной погоды и от красивых пейзажей за окном. Не исключаю, что некая связь, возможно, и была. Такая, как слабая осенняя паутинка на праздной борозде. Сверкающая на солнце. Которую можно бы и не заметить. И не придать значения. Вот, что нас, мужчин, иногда выпивающих, обижает — так это то, что всю нашу жизнь любой наш порыв, самый, бывает, возвышенный, благородный, близким тебе человеком обязательно истолковывается, как производное от примитивного ожидания застолья. Чуть что, и: — Это ты потому… И — хуже того, ещё унизительней: уже считая, что все мы уже изучены ими, нашими женщинами, от ногтей на ногах до волос на голове, они уже иногда так, снисходительно предлагают: — Прибей, — мол, — полочку, налью рюмочку… Это означает, что женщиной уже зафиксирована ваша прямая зависимость от тех нескольких капель алкоголя, с помощью которых она уже пытается вами управлять. И она знает, что и всё ваше хорошее настроение, и все песни — они оттуда — от предвкушения, от ожидания. У собаки Павлова при включении лампочки сразу слюна. А вот мы, мужчины, существа высокоорганизованные. У нас перед слюной ещё неясный трепет ожиданья, какой-то период приподнятого настроения, радости, эйфории. Ну, и — ладно. Пусть женщины думают о нас, истолковывают наше поведение, как хотят. У нас на них за это своя точка зрения. Но я вернусь опять к тому, с чего начал. Я — против наркомании. Она тупо, бездумно загоняет в могилу всех подряд. И нету у наркомании ни трогательных историй о взаимоотношениях полов, ни смешных историй, которые — тут, как ни крути, и близки всем и всем понятны. Я — за алкоголизм. Чтобы пить всю жизнь и от этого поднималось настроение, чтобы вокруг собирались друзья. Чтобы пить хорошие вина, узнавать по запаху хороший коньяк. Я — за пьянство, как у Энтина, у Шаинского. Хочу, как и они, прожить долгую, красивую, жизнь. Но почему-то государство, в котором я живу — против. Оно не даёт своему населению, в основном, пьющему, продукта качественного. И этому, в основном, пьющему, населению, вливаются в глотки суррогаты, всякая ядовитая дрянь. Этому населению не дают выйти из гибельного пике. Ничего не сделаешь запретами. И вряд ли поможет «Абрау-Дюрсо», если его расставить ящиками в каждой деревне. Люди отучились петь песни перед застольями, красиво, полноценно работать. Они просто пьют. Случайные попутчицы в поезде рассказывали однажды про русскую глубинку. Где вся деревня спилась. И покойников уже хоронили в целлофановых мешках. Потому что на гробы денег не было. Но какие-то копейки ещё всегда находились на самогон… И это происходит сегодня. Сейчас. Я, наверное, тут как-то неправильно написал. Взялся шутить, а вышло что-то совсем наоборот. В тот день мы доехали до Актюбинска. У Павлика на столе стояли бутылки с молдавским вином. Конечно, пили. Может быть, даже, получилось лишнего. Но вечер получился прекрасным. Алкоголизм? Да, нет же, конечно! Ничем он не лучше наркомании. Это болезнь. Страшная. Почти не излечимая. И во многом — это болезнь нашего государства. А я… Я надеюсь сохранить себя в тех рамках, в которых проживает уважаемый мной Шаинский. Хотя супруга и считает, что мой случай уже достаточно запущен…