Сэмюэль Беккет - Мерфи

Он также больше не думал о Селии, хотя порой припоминал, что видел ее во сне. Если б только он мог думать о ней, ему было б незачем видеть ее во сне.

Не преуспел он также больше и в том, чтобы войти живым в сферу разума. Он считал виновным в этом свое тело, которое так носилось со своей усталостью после тяжких трудов, но скорее это было вызвано искупительной автологией [71] Самопознание, научное изучение себя. , которой он наслаждался с утра через маленького мистера Эндона и всех прочих своих представителей. Оттого-то он и чувствовал себя счастливым в палатах и печалился, когда наступала пора их покидать. Совместить и то и другое он не мог, даже в иллюзии.

Он думал о кресле-качалке, оставленном на Брюэри-роуд, о том средстве, что помогало ему жить в сфере разума и с которым он до того никогда не расставался. Книги, картины, почтовые открытки, ноты и музыкальные инструменты — от всего он постепенно избавился, и именно в этом порядке, но не от кресла. Он беспокоился о нем все сильнее и сильнее по мере того, как тянулась к концу неделя дневного дежурства и приближалась неделя ночного.

Чердак, духота, усталость, ночь, часы искупительной автологии — все это позволило ему обходиться без кресла. Но ночное дежурство — совсем другое дело. Тогда уж никакого тебе умиротворения через представителя, поскольку мистер Эндон и иже с ним будут спать. Тогда уж никакой тебе усталости, поскольку присмотр не утомлял его. Но утром, когда его будут ожидать долгие часы дневного света, он, со своим алчущим разумом и покорным ему телом, обнаружит, что ему до смерти необходимо кресло.

Во вторую половину дня в субботу у него не было дежурства, и он поспешил на Брюэри-роуд. В определенном смысле, одном смысле, в незапамятном смысле он жалел, что не застал Селии. Во всех остальных — был рад. Потому что, ответил бы он на ее вопросы или нет, сказал бы правду или солгал, Селия знала бы, что он ушел. Он не хотел, чтобы она почувствовала, по крайней мере, не хотел присутствовать, когда она почувствует, как далеко и не туда завела ее продиктованная любовью воркотня, послужившая только тому, что он еще крепче, чем прежде, утвердился на тех позициях, на которых Селия нашла его и не желала его оставить; как ее попытки сделать из него мужчину сделали из него еще большего Мерфи, чем когда-либо, и как, настойчиво пытаясь изменить его, она его потеряла, а ведь он предупреждал ее, что так и будет. «Ты, мое тело, мой разум… одно из них должно пропасть».

Когда он с креслом добрался до чердака, удостоверившись, пока поднимался наверх, что поблизости нет ни души, особенно в W.C., наступила ночь. Почти тотчас же он заметил, что в обогреватель просачивается газ, напоминая о том, что, поднимаясь, он забыл его включить. Это его не обеспокоило, поскольку никакие интересы не связывали его с подчиненной праху материей — его лучшими друзьями всегда были какие-то из вещей. Он просто почувствовал огромную благодарность за то, что ему не надобно вновь спускать лестницу и идти исправлять свое упущение.

Он зажег обогреватель, разделся, сел в кресло, но не привязал себя. Осторожно, вот как делаются такие вещи, сначала сядь, потом ложись. Когда он пришел в себя или скорее вышел, как, он понятия не имел, первое, что он увидел, — это чад, затем — пот на своем бедре, затем — Тиклпенни, как будто показанного на немом экране Гриффитом средним планом и «не в фокусе», раскинувшегося на кровати, что позволяло предположить, каким образом он был, вероятно, разбужен.

— Я зажег свечу, — сказал Тиклпенни, — чтобы лучше подивиться на тебя.

Мерфи не шелохнулся, как человек не шевельнется ради животного, ни животное ради человека, не более того. К тому же любопытство относительно того, как долго пробыл здесь Тиклпенни, что ему нужно в такой глухой час, как он ухитрился влезть сюда, когда лестница убрана, и т. д., было слишком погружено в дремоту, чтобы разрядиться словами.

— Я не мог спать, — сказал Тиклпенни. — Ты — единственный приятель, который есть у меня в этой богадельне. Я все звал и звал тебя. Бросал в твой люк гандбольный мяч, изо всех сил, опять, и опять, и опять. Я порядком сдрейфил. Побежал, принес свою лесенку.

— Если я поставлю на люк замок, — сказал Мерфи, — полагаю, мои приятели проникнут сюда через слуховое окно.

— Ты меня изумляешь, — сказал Тиклпенни, — крепко спишь в темноте с широко открытыми глазами, точно сова, что за дела?

— Я не спал, — сказал Мерфи.

— О, — сказал Тиклпенни, — значит, ты меня слышал.