Кристин Анго: Почему Бразилия?

Вообще-то существует два типа людей. Придурки — так я их называю, — которые сближались со мной, не отдавая себе отчета, насколько тяжело со мной жить: в последний раз это был Эрве, он говорил, что ему интересно померяться силами; и еще есть более тонкие люди, понимающие, что это нелегко: они опасаются поражения и, по недостатку смелости, не решаются на приключение. Слабаки. У них у самих тяжелый характер, и они не намерены удваивать ставку. Придурков много, зачастую я находила в них определенный шарм, но не в последнее время. С этим покончено. Я устала от диалогов типа: мне нечего сказать, нечего, нечем жить, не на что надеяться, нечего ждать, нечего предложить, нечего, ну нечего. А я в ответ: замолчи, не могу, прошу тебя, не могу я этого слышать; пожалуйста, прошу тебя. Но это скорее диалог слабаков, людей более тонких, которые в такой момент переходили к действиям. Существует, конечно, и третья категория, те, с кем все гораздо проще. И вполне могло случиться, что именно среди них я и найду кого-то. На самом деле, я ждала пофигиста, надеясь встретить кого-нибудь из таких. Я тысячу раз объясняла матери свою теорию двух типов людей, и она мне сказала: возможно, ты найдешь кого-то, кто боится, но отыщет силы, чтобы справиться со своим страхом. Она меня убедила. Это было верно, это могло оказаться верным. Вся моя надежда была на это и только на это, потому что в противном случае мне придется остаться одной, и теперь уже навсегда. То есть это должно было произойти сейчас или никогда, потому что если это растянется на целый год, то лучше уж никогда — так я считала. Я четко осознавала предел своих возможностей. Все должно решиться в ближайшие недели. По двум причинам: во-первых, в тексте «Покинуть город» все же содержалось послание, а вторая причина заключалась вот в чем: через несколько недель, когда я сделаю последние усилия — необходимые, чтобы обосноваться в Париже, и в то же время выпустить «Покинуть город», и к тому же провести чтение «На холме», где нужно будет отдать все, что у меня есть, семи сотням человек, которые желают мне отнюдь не только добра, да еще через девять дней принять участие в «Культурном бульоне», а потом я давала себе еще пару недель или, скажем, месяц, когда можно будет двигаться по инерции, — так вот, после этого горючего уже больше не останется, так что все очень просто. Все сводилось к банальному вопросу энергетики. Но я была в состоянии оценить свои резервы и знала, на сколько мне их хватит. И могла прикинуть, когда они исчерпаются. До конца октября я еще протяну, а потом уже ни за что не смогу отвечать. Я это чувствовала. Во второе дыхание я не верю.

В моей квартире были совсем маленькие окна, но вид из них открывался изумительный. Ночью видны были все огни, и большое колесо, [9] Колесо обозрения на площади Конкорд. и Эйфелева башня, все огни города — от Дефанса [10] Дефанс — квартал Парижа, начинающийся с арки Дефанс, которая стоит на одной оси с Триумфальной аркой. (я видела арку Дефанс) до башни Монпарнас. И днем панорама тоже была великолепной, в любую погоду, роскошное освещение даже в пасмурные дни, и я этим пользовалась — все время смотрела в окно. В гости я никого не приглашала. В день чтения у меня еще не было зеркала. И тем же утром я разбила последнее маленькое зеркальце, которое у меня оставалось. Я накрасилась, глядя в его осколок. А в день «Культурного бульона» у меня на стене уже наконец-то висело зеркало. Я остановилась на 30-м, «Лютеции», журналисте из «Ливр эбдо», а потом сконцентрировалась на чтении до самого 13-го. Ничего другого я не делала, не участвовала в радиопередачах, ну ничего. Я занималась только обустройством квартиры и публичным чтением. И еще тратила время на борьбу с нарастающим желанием вернуться в Монпелье — мне нужно было не только покинуть город, но и разорвать все связи с ним. Я даже задумывалась, не отправиться ли в Техас, чтобы присоединиться к Леоноре и Клоду, или же, наоборот, не воспользоваться ли своей свободой по максимуму и уехать куда-нибудь совсем далеко. Но все это было ни к чему, и мое бегство стало бы тому наглядным доказательством — оно бы только в очередной раз подтвердило, что бесполезно лезть из кожи вон, пытаясь докричаться.

Я прожила всю весну и лето, повторяя, что больше не могу. Почти все в моей жизни имело, как мне казалось, отрицательный итог. Я видела, что Клод сумел выбраться из этой ямы, видела, как выкарабкалась Мари-Кристин, а я по-прежнему оставалась на дне. В этот период у меня получалось только писать роман. Более-менее. Но скоро и это должно прекратиться. Я предупредила Жан-Марка, что скоро и это закончится. Жан-Марк успокаивал меня: не волнуйся, он появится. Но он не появлялся, а когда появлялся, то всякий раз это был не он. Еще когда он только возникал, уже за тридцать метров я видела, что это не мог быть он. Ни она. Потому что этим человеком могла оказаться и женщина, меня это больше не смущало, какая разница? Я была бы ей рада. Хотя с женщиной я еще больше опасалась отношений с позиции силы и потому такую вероятность почти что исключила. Я уже больше не могла, даже ненадолго, даже временно… и вообще это не вписывалось в мои сексуальные предпочтения: я как-то попыталась с одной девушкой, но без толку, а ведь она была гораздо красивее Мари-Кристин, которая объективно уродина, однако же соблазнила меня, а я не хотела больше соблазнов. Сегодня я себе говорю, что, может, я не права, может, я была не права, когда опасалась отношений с позиции силы, когда так не доверяла им. В Париже я очень быстро поняла, что всюду только так и бывает. Здесь все отношения такие. Я даже иногда себя спрашивала: а почему бы не вернуться к Клоду? Я его больше не хотела, но, может, это и не важно, а потом, в другие разы, я себе говорила, что нельзя просто взять и совсем наплевать на это. Я это уже пробовала, и мне не хотелось все начинать с начала. Не нужно мне заново переживать ничего такого, что уже было в моей жизни, — утраченный рай — это не про меня. Я любила Клода, в этом я уверена, но снова смотреть, как он приходит, смотреть, как он поднимается по лестнице, и твердить себе — что я постоянно делала — «я больше не смогу» или «мне не нравится та или иная деталь», нет, снова переживать такое мне не хотелось. А были случаи, когда я себе говорила, почему бы и нет, какое это имеет значение — да никакого. С Мари-Кристин то же самое; у нее появились морщины, но к женщинам я относилась с большим снисхождением. Морщинистая кожа совсем не противна. Чего не скажешь о круглой спине, которой всегда отличался Клод. Я была несправедлива. Смешно, я уничтожала прошлое под корень, а потом сожалела об этом. Вот такое у меня было восприятие. Кто-то мог показаться мне красивым, а уже через пару дней я полностью меняла свое мнение, что и произошло с Эрве. Сначала он показался мне очень красивым, ну очень-очень красивым, а потом отталкивающим, иначе говоря, я больше уже не могла себе доверять. Не могла полагаться на свой вкус. Просто королева амбивалентности: ведь даже когда мне кто-то не нравился, я с ним все же завязывала отношения. Ничего меня не интересовало, ничего не привлекало, все это вписывалось в ту же самую логику. Но я больше не могла. В любом случае, когда ты больше не можешь, то ты больше не можешь, а я больше не могла. Я делала усилия. Временами все разваливалось. Все сыпалось, и хорошо, что Леоноры не было и она всего этого не видела.