Джоджо Мойес - Девушка, которую ты покинул

— Это я отдала коменданту Хенкену картину. Меня зовут Эдит Бетюн.

1917 г.

Меня выгрузили на рассвете. Не могу сказать, как долго мы были в дороге: лихорадка моя усилилась, и я уже не могла отличить сон от яви, не понимала, то ли я существую, то ли стала бесплотным духом, что прилетает из иного мира и улетает обратно. Когда я закрывала глаза, то видела свою сестру: распахнув ставни на окнах нашего отеля, она с улыбкой поворачивалась ко мне, а в ее волосах играли лучи солнца. Я видела смеющуюся Мими. Видела Эдуарда, его одухотворенное лицо, его сильные руки, слышала его голос, шепчущий мне на ухо что-то ласковое и интимное. Хотела дотронуться до него, но он почему-то исчезал, а я просыпалась на полу грузовика, видя перед глазами грубые солдатские сапоги и чувствуя тяжелые удары в голове всякий раз, как колесо попадало в очередную рытвину.

Я видела Лилиан.

Ее тело валялось где-то на ганноверской дороге, куда они сбросили его, чертыхаясь, словно куль с мукой. А я ехала дальше, с головы до ног забрызганная ее кровью и кое-чем еще похуже. Мое платье стало красным, во рту стоял вкус крови. Кровь липкой лужей растеклась по полу, с которого у меня не было сил встать. Я больше не чувствовала укусов вшей. Я окаменела. Во мне было не больше жизни, чем в мертвом теле Лилиан.

Мой конвоир отодвинулся от меня как можно дальше. Он был в ярости из-за испачканной кровью шинели, из-за головомойки, которую ему устроило начальство по поводу украденного Лилиан пистолета. Он сидел, отвернувшись, лицом к брезентовому полотнищу, пропускавшему в кузов свежий воздух. Я заметила его взгляд: в нем сквозило неприкрытое отвращение. Для этого солдата я была не человеком, а кучей грязного тряпья на полу. Я и сама чувствовала себя бесполезной вещью. Даже когда город оккупировали немцы, мне с большим трудом, но удалось сохранить остатки человеческого достоинства и самоуважения. А теперь мир сжался до кузова грузовика. До жесткого металлического пола. До темно-красного пятна на рукаве моего шерстяного платья.

А грузовик тем временем, трясясь и громыхая, практически без остановок все ехал и ехал в ночи. Я то и дело впадала в забытье, просыпаясь либо от приступа боли, либо от очередной волны лихорадки. Глотала пропахший сигаретным дымом холодный воздух, слышала доносящиеся из кабины лающие мужские голоса и думала о том, доведется ли мне когда-нибудь снова услышать французскую речь.

Но вот на рассвете грузовик наконец остановился. Я открыла воспаленные глаза, не в силах пошевелиться, и увидела, как мой конвоир выпрыгивает из кузова. Услышала, как он со стоном потягивается, щелкает зажигалкой, тихо с кем-то переговаривается, шумно справляет нужду. Услышала пение птиц и шелест листьев.

И я поняла, что именно здесь и умру, хотя, по правде сказать, меня это уже не волновало. Все тело было пропитано болью; кожа горела от лихорадки, суставы ломило, голова раскалывалась.

Внезапно кто-то поднял брезентовый клапан и открыл кузов. Конвоир приказал мне выйти. Но я была не в силах пошевелиться. Тогда он схватил меня за руку и выволок наружу, точно непослушного ребенка. Мое исхудавшее тело стало совсем невесомым, и я перелетела как перышко.

Утренний туман еще не рассеялся. Я с трудом разглядела сквозь серую пелену забор из колючей проволоки и широкие ворота. Над ними виднелась надпись: «Штрехен». Я знала, что это такое.

Другой конвоир, приказав мне стоять на месте, подошел к будке часового. После коротких переговоров из будки высунулся человек и внимательно оглядел меня. За воротами я увидела длинный ряд фабричных ангаров. Место было унылое и мрачное; здесь царила почти осязаемая атмосфера безнадежности и страданий. По всем четырем углам были установлены сторожевые башни с площадками для часовых.

Все. Я решила отдаться на милость судьбы. И, потеряв надежду, испытала несказанное облегчение. Сразу исчезли и боль, и страх, и страдания. Скоро я смогу прижать к себе Эдуарда. Мы навеки соединимся на Небесах. Ведь милосердный Господь не разлучит нас, лишив последнего утешения.

Я смутно поняла, что часовой о чем-то отчаянно спорит с конвоиром. Ко мне подошел какой-то человек и потребовал документы. От слабости мне не сразу удалось вытащить их из кармана. Он знаком приказал поднять удостоверение личности повыше: я настолько завшивела, что до меня страшно было дотронуться.

Сделав пометку в списке, он что-то пролаял моему конвоиру. Они опять принялись объясняться, их голоса, то появлялись, то пропадали, а я уже перестала понимать, что происходит. Рассудок, казалось, начал мне изменять. Я была точно овца, которую ведут на заклание, не человеком, а одушевленным предметом. И уже ни о чем не хотела думать. Тем более гадать, что меня ждет. Голова гудела, глаза горели. У меня осталось только одно чувство — смертельной усталости. Неожиданно я услышала голос Лилиан: «Ты даже не можешь представить, что они способны с нами сделать». Но мне почему-то не было страшно. Если бы конвоир не держал меня за руку, я, наверное, кулем упала бы навзничь.