София Блейк - Шлюха. Любимая

— Мне не нравится этот разговор, — сказал Даниэль, и две его морщины у переносицы, казалось, стали еще глубже.

— К сожалению, иногда делаешь вовсе не то, что нравится, — сказала я грустно. — Это называется долг, и его приходится выполнять, вне зависимости от желаний.

— А что будет, если наплевать на этот пресловутый долг и приступить к основному блюду? — вдруг оживился Даниэль, указывая на официантку, которая как раз опустила чугунное блюдо с шипящим от жара мясом на специальную решетчатую подставку, внутри которой горели две свечи.

Он дает мне возможность отвлечься и забыть. И не возвращаться к этому. Зачем ему это знание, без которого я и так буду принадлежать ему. А он мне… Нет, поняла я отчетливо, у меня нет права остановиться и обмануть нас обоих. Я хочу Даниэля полностью, насовсем, или пусть лучше это закончится сейчас, пока я еще не окончательно сошла с ума. Приняв решение, я все–таки подождала минут десять, видя, с каким аппетитом ест мой мужчина, наслаждаясь этим зрелищем, потому что он, скорее всего, вот-вот перестанет быть моим. Да и вообще, не безумие ли считать своим тридцатитрехлетнего американца, о существовании которого три недели назад даже не догадывалась? Я вспомнила, как смешно мои прежние коллеги ревновали клиентов. За некоторых, постоянных, они были готовы избить, расцарапать лицо конкурентки, что нередко и проделывали. Неужели я сейчас чем–то напоминаю их?

Даниэль вытер губы салфеткой, отпил минеральной воды. Милый, теперь, хотя бы, я не испорчу тебе аппетит. Почему у меня такие холодные руки? Никогда до этого мига я не приближалась настолько к пониманию метафоры о сердце, которое выскакивает из груди. Прыгает на горячее чугунное блюдо, поджаривается, съедается, тебе будет вкусно, любимый… Что же это со мной? Он больше не голоден, откинулся на кресле, смотрит, ему, кажется, тревожно…

— Я работала проституткой, — тихо сказала, глядя в его пустую тарелку, — достаточно долго. Ты должен знать это. Теперь у меня нет от тебя секретов, любимый.

— Я знал, что ты это скажешь, — говорит Даниэль. — Вот уже десять минут я знал это.

Я молчу, а что мне говорить? Только гляжу, как его лицо бледнеет, искажается, становится другим, чужим. Поэтому я и бежала все эти годы от любви, очертя голову, в холод и одиночество, чтобы только не видеть это мужское лицо, каменеющее, чёрствое, совсем не такое, как до того, как он получил все, чего добивался. Им всегда надо побеждать, а, победив, они идут дальше, а мы остаемся одни, думаю и понимаю, что лгу самой себе. Овладеть шлюхой никакая не победа, а оставить её — все равно, что выбросить салфетку, в которую высморкался. Это нормально, к тому же легко объяснимо, зато мне удалось остаться честной, и теперь у меня на душе пусто и спокойно, как всегда…

— Я вырос в пуританской семье, — говорит Даниэль. — Мои предки триста лет тому назад поселились в Новой Англии. Это тяжело выразить, нет, я не могу.

Он встает, возвышаясь над столом, роется в бумажнике, бросает на стол две купюры по пятьдесят фунтов.

— Прости меня, но я хочу побыть один.

Я знаю, что должна вцепиться в него, рассказать ему всё, не отпускать никуда, он сможет понять меня, если не он, никто не поймет, что за чушь он говорит, какие–то пуритане, причём тут они? Вместо этого я молчу и вижу, как спина Даниэля удаляется от меня, потом он выходит, еще через пару секунд появляется в окне, мелькает в толпе прохожих, исчезает уже окончательно. Как раз прекращается дождь и, словно издеваясь, выглядывает неяркое британское солнце.

Сегодня я хочу прийти домой позже, как можно позже. Сегодня я гуляю мокрыми улицами, по Бейкер-стрит до Марлебон-роуд, через Риджент-Парк, пока совсем не стемнело. Совершенно не помню, как вначале я оказалась на Бейкер… Думала, дойду пешком до Финчли, но это оказалось нереально. Такой чужой этот город, сырой и холодный, особенно вечером. И красивый, да только мимо меня, вскользь, как шикарный автомобиль, обдающий фонтаном из лужи стоящую на обочине проститутку. И эта проститутка тоже не я, а какая–то другая маленькая женщина, на которую смотрю со стороны, удивляясь ей и немного жалея. Вот она садится в черный кэб, ей зябко, она говорит водителю адрес на Финчли-роуд, слушает его забавный выговор кокни, который уже научилась понимать. Ей так не хочется выходить из машины, потому что водитель охотно общается с ней, а окна ее студии, хорошо видные с дороги, не освещены.

На холодильнике записка: «Улетаю утренним рейсом. Все было восхитительно. Прощай». Пытаюсь найти его вещи, которые только что были везде, но сейчас ни одной из них нет, будто и не было, и я чувствую себя так, словно меня обокрали. Все романы в моей жизни заканчивались ужасно, этот еще и начаться толком не успел, а я почему–то чувствую себя брошенной куклой, становлюсь с годами сентиментальной, что ли?