Иван Зорин - Роман в социальных сетях

«Хорошо, что все умрут, — лавируя, как челнок, подумал Олег Держикрач. — Вот если бы все было по-другому, может, и жили бы вечно».

Вернувшись домой, он выкурил трубку, слушая радио, передававшее компот из сплетен, который считался последними новостями, и перебирал в памяти увиденное в городе.

«Да, нами управляют программы, — вспомнил он Никиту Мозыря. — И притом простейшие».

Он выключил радио и, сбросив шлепанцы, лег спать.

В группе от него в тот день появилось:

«Бедные мы несчастные! О каком правильном мироустройстве можно говорить? Сколько умерло, не найдя себя? Не раскрыв талант? Не встретив любви? Нам остается только оплакивать себя. Нет слез? Займи у соседа!»

После смерти матери Полина Траговец возвращалась с работы в опустевший холодный дом. На нее давили стены с пожелтевшими сальными обоями и трещиной в углу, в которой маленькая девочка с бантиком ковыряла когда-то спичкой, разглядывая поселившихся в ней бледных муравьев, равномерно сновавших по своим маршрутам вверх-вниз, точно для них не существовало земного притяжения. От нахлынувших воспоминаний Полину душили слезы, не в силах оставаться наедине с собой, она садилась за компьютер и как джина из бутылки, вызывала Ульяну Гроховец.

«Да что вы все киснете, — ободряла та, прочитав унылый пост «Олега Держикрача». — Вы просто нытики, мне бы ваши заботы! Вот я после бурной ночи с одним симпатягой из бара потащилась утром на фитнесс, потом в бассейн. Думала, умру! Кстати, какую посоветуете беговую дорожку — с мягким покрытием или ту, что меняет положение, имитируя горы?»

Не дожидаясь ответа, Полина спустилась вниз по ленте, вцепившись в сообщения Афанасия Голохвата о революции.

«Прикинь, — написала ему «Ульяна Гроховец». — Пнешь ты жирного кота, а на его место набежит свора тощих. Оно тебе надо?»

«Что было, то и будет, — добавила Полина Траговец от «Модэста Одинарова». — ИМХО — ничего нет нового под луной».

А потом садилась у окна с засыхавшими, чахлыми фикусами, смотрела на холодные, тускло мерцавшие звезды и тихо плакала, не зная

Выписавшись из психиатрической больницы, Никита Мозырь так и не устроился в приют для инвалидов, чтобы найти себя. Вместо этого по рекомендации Олега Держикрач он сам получил пенсию по инвалидности, и свободное время посвящал Интернету, прослыв там поборником социального равенства.

«Капитализм сгнил, — убежденно писал он «Афанасию Голохвату». — Бессмысленно выбирать правительства, меняя шило на мыло. У нас дикий капитализм? Но разве джунгли бывают другими? Везде плохо, везде ложь! А почему? Порочен сам принцип! Капитализм сгнил, бессмысленно выбирать правительства, меняя шило на мыло. У нас дикий капитализм? Но разве джунгли бывают другими…» Как заезженная пластинка, Никита Мозырь повторял эту мысль до тех пор, пока не успокаивался.

«Афанасий Голохват» отвечал ему дружеским смайликом.

«С вами всерьез обсуждают, чего больше: позитива в негативе или негатива в позитиве, — проповедовал Никита Мозырь в другой раз. — Вам морочат голову, рассуждая об экономике, политике, социологии, а за глаза смеются: «Вкалывай, ослик, впереди морковка!» Вот и вся программа!»

Читая его посты, Авдей Каллистратов грустно ухмылялся: «Социализм слишком хорош, люди его недостойны. Сейчас бедные завидуют богатым, а если всех уравнять, будут завидовать друг другу».

«Вы правы только наполовину, — написал он «Никите Мозырь». — Имущественное неравенство, безусловно, влечет отчуждение, приходится смириться с ощущением того, что ты никому не нужен, а твоя жизнь, как и смерть, останутся незамеченными. Однако при капитализме проще спрятаться, затеряться. Чем ближе узнаешь людей, тем дальше хочется от них быть. А при социализме куда деваться? Любой имеет право тебя учить. Вот и выбирай между бесчувственным равнодушием и постоянным давлением».

С тех пор как ушла Даша, Авдей Каллистратов сильно сдал, седина, серебрившая раньше виски, захватила теперь всю голову, и он, как болотную жижу, облепившую со всех сторон, чувствовал свое одиночество. В молодости он смотрел на жизнь снизу, как на темневший на горе лес, представлявшийся интригующе загадочным, но с годами незаметно для себя стал оглядываться на нее, как на редкую, просвечивающую насквозь рощицу, которую с вершины можно окинуть одним взглядом. Наблюдая поколение Никиты Мозырь, Авдей Каллистратов думал, что каждое время уродует по-своему, и только вечность, наложив свой макияж, сделает всех похожими. Следовательно, убеждать в своей истине, доказывать свою правоту, значит выпячивать свое уродство, превознося его над другими. Но Иннокентий Скородум жил отдельной жизнью, и незаметно для Авдея Каллистратова втягивал его в спор.