Геннадий Баннов - За огнями маяков

Однажды собрались-таки в театр. Несмотря на ранний, как говорят старожилы, снег, погода стояла теплая, и черные шинели приехавших с Урала парней казались лишними. В прихожей сняли, сдали на вешалку. Гардеробщица, безошибочно признавшая в молодых людях прибывших новичков, забрала у них шинели и фуражки и велела пройтись по фойе, посмотреть картины, созданные и подаренные, и проданные заезжими художниками.

Играл духовой оркестр, публика ходила вдоль развешанных картин, сюжетом связанных с морем. Не южное море, не Айвазовский, и краски здесь иных тонов, холодные, суровые. Конечно, есть тут картина «Три брата»: стоят в воде, возле высокой скалы, увеличивающиеся в размере три рифа. Да, невдалеке от Александровского причала, день и ночь омываемые набегающими волнами. Приехавшие художники всегда и сразу обращают внимание на этих Трех братьев, говорят о них, пытаются перенести на полотно. Избранная картина — шевелящаяся зеленоватая заводь с журчащими потоками по краям, с печальным криком чаек…

Звонки отзвенели, публика входит в зрительный зал, соблюдая солидность и торжественность момента, сейчас она станет свидетелем волшебного действа. Островский, «Бедность не порок». Картина жизни девятнадцатого века — актерам здесь нужно не одно мастерство, но и жизненный опыт. Пожилые играют с раздумьями, с тактом, живут на сцене, заставляют зрителя сопереживать.

На перерыве в фойе встретились с преподавательницей Руфиной Фоминичной. Она пришла с подругой, познакомила с ней Олега и Гошу. Разгуливая вместе с публикой по периметру зала, говорили об исполнителях ролей, в основном, о пожилых артистах.

Домой шли вместе, любовались прекрасной погодой, ясным месяцем. Руфина невысока ростом и легка, и воздушна. Всю дорогу смеялась и пританцовывала на ходу.

— Мне скоро двадцать пять, но в душе я, поверьте, такая молодая… — Оправдывала свое, якобы легкомысленное поведение: наваливалась на крепкую Олегову руку, напевала легкие мелодии и смеялась, смеялась.

Мария пополнее и серьезнее, смеется только за компанию. Проводили их до самого дома, живут недалеко от Рыбного городка, снимают частную квартиру. Договорились, что в следующий раз пойдут вместе, парни встретят их у музея Чехова или рядом — у домика с палисадником.

Дома их ждали письма. Дежурный по училищу мастер Терентьев вручил Гоше письмо, Олегу сразу два. Оба от Лены, одно вдогон другому. По штемпелю определил, которое первое, распечатал, стал читать: «Милый, дорогой! Вот ты, наконец-то добрался до Сахалина, до своего Александровска. Я рада, что все у тебя хорошо, что устроился и что живешь рядом с работой, и день, и ночь (почти!) всегда с ребятами. А я поступила в Московский университет. Буду заниматься английским языком, вторым — французским. Буду учить, зубрить, заполнять пустующее без тебя время. А по ночам — скучать о тебе. Устроилась в общежитии, в комнате нас четверо, все с одного факультета. Все хорошо у меня, надо бы радоваться, а что-то с радостью не получается, все думаю о тебе: как ты там? Встретил ли кого, подружился ли с кем? Не забыл ли меня?» — Он перевел дух: как же, забудешь! И продолжил чтение: «Вспоминаю родителей в Уфе, пишу письма. А еще вспоминаю, как ты провожал меня, как стояли на мосту через тот, глубокий овраг в окружении тишины и лунного света. И ты читал мне стихи, а я затаив дыхание слушала. И таяло мое сердце…» В конце письма стоял обратный адрес — тот, что и на конверте.

А ну-ка, что во втором, ну-ка… «Прошла неделя, а от тебя никаких известий. Неужели что случилось? Но что может случиться, если ты не задира, а за себя постоять можешь? Если ты не увлекаешься вином?.. И все же в душе какой-то озноб и вечное ожидание весточки. Письмо — это такая радость!.. Вот и живу в ожидании. Сходила в Третьяковскую галерею. От некоторых картин осталось такое впечатление!.. Собираемся в театр, на «Царскую невесту», о ней расскажу в следующем письме». Дальше были слова, которых с трепетом ждал: «Родной, милый, целую…»

Гоше пришло письмо от мамы, он сразу сел писать ответ, а Олег, справившись у Гоши, сколько времени, решил лечь спать. Сразу двоим писать неудобно. Да и режим надо соблюдать: еще надеялся на вызов на большие соревнования.

По случаю торжества в честь годовщины Октября в клубе, на сцене, стоял длинный стол с красной скатертью, за спиной у президиума, на стене, висел портрет товарища Сталина. Собрание открыл Михаил Осипович, замполит, по совместительству секретарь парткома. После каждой значительной, по его мнению, фразы он поджимал губы. Наконец слово для доклада представил директору. Иван Кузьмич после принятого ритуала обязательных слов об Октябрьском празднике, о партии и правительстве, о Сталине стал говорить о делах в училище. Называл лучшие группы, мастеров, преподавателей и отличившихся учащихся, наводил критику на недисциплинированных и неуспевающих. По его мнению, на последнем месте была третья группа второго года обучения, у нее было больше всех прогулов и опозданий, ниже всех успеваемость. Обратил внимание на молодых работников. К удивлению Олега, его имя назвал среди лучших. Сказал: почти все свободное время после работы посвящает учащимся, пользуется у них авторитетом. Кому бы знать, что он готовился к Всесоюзным соревнованиям, готовил для себя и достойных партнеров, вкладывал в них душу? А на уроках много спрашивал, ставил оценки — подстраховывал себя на случай, если придется надолго уехать: все просто… В заключение был зачитан приказ, где отмечались лучшие. Олег был премирован: вручили сто рублей. Вручая премию, директор сказал, чтобы после праздника он зашел к нему для разговора. Есть дело.