Хуан Онетти - Избранное

Я снова опустился в кресло.

— Мы уже столько раз говорили об этом… Ты уезжаешь сегодня?

— Ну да, автобусом, который отходит в девять с чем-то. У меня еще пять дней отпуска, и я не расположен набираться сил только для того, чтобы подарить их потом нашей конторе.

Артуро выбрал галстук и стал его завязывать.

— Пойми, это бессмысленно, — снова начал он, стоя перед зеркалом. — Ведь и мне, бывало, хотелось остаться наедине с призраком. И никогда это к добру не приводило. Но история с твоим братом, эти бесполезные переживания… Призрак с колючими усами… Бред какой-то. Появление любого призрака, конечно, имеет свои причины. В данном случае его породило несчастье. Хулиан был твоим братом, это известно. А призрак, не дающий тебе покоя, — это кассир какого-то кооперативного объединения, с усами русского генерала…

— Ты серьезно? — тихо спросил я; спросил, не ожидая ответа, будто исполняя долг; до сих пор, правда, не знаю — перед кем и зачем.

— Ну да, конечно… — пробурчал Артуро.

— Я все прекрасно представляю себе. Никогда я ему ничего подобного не советовал, ни единым словом не намекнул, что можно воспользоваться деньгами кооператива для валютных операций. Но однажды вечером — просто чтобы как-то взбодрить его, чтобы жизнь не казалась ему такой монотонной — я попытался объяснить, что в мире, кроме получения зарплаты в конце месяца, существует множество способов получать деньги, а потом тратить их…

— Ну да, я знаю… — сказал Артуро, зевая и присаживаясь на край кровати. — Днем я слишком много плавал, мне не до подвигов. Но сегодня последний вечер… Я прекрасно помню всю эту историю. Но объясни же — и напоминаю, лето кончается, — что изменится, если ты останешься здесь. Объясни мне, разве ты виноват в том, что другой совершил ошибку?

— Да, виноват, — пробормотал я, полузакрыв глаза, откинувшись на спинку кресла; слова получались какие-то чужие, невыразительные. — Я виноват в том, что заразил его своим энтузиазмом и, может быть, внушил ему ложные представления… Виноват, так как завел с Хулианом разговор о том, что не поддается определению и называется миром… Виноват, что заставил его почувствовать (не говорю — поверить), будто, если пойти на риск, этот так называемый мир будет принадлежать ему.

— Ну и что, — ответил Артуро, издали окинув взглядом в зеркале свою шевелюру. — Дружище, все это гипертрофия идиотизма. Наша жизнь тоже гипертрофия идиотизма. В один прекрасный день у тебя это пройдет, увидишь; вот тогда-то прошу ко мне. А сейчас одевайся, давай пойдем выпьем по рюмочке перед ужином. Мне скоро уезжать. Но пока не забыл, хочу привести тебе еще один аргумент. Может быть, хоть он тебе поможет. — Артуро прикоснулся к моему плечу, пытаясь заглянуть мне в глаза. — Послушай, — сказал он. — Получается, что среди этого всеобщего безоблачного идиотизма Хулиан, твой брат, тратил краденые деньги, точно следуя всем несообразностям, придуманным тобой?

— Мной? — От удивления я встал. — О чем ты… Когда он пришел ко мне, уже ничего нельзя было поправить. Сначала — я почти в этом уверен — спекуляции шли удачно. Но, тут же испугавшись, Хулиан наделал глупостей. Подробностей я почти не знаю. Какие-то подлоги в документах, махинации с валютой, ставки на скачках…

— Видишь? — выразительно посмотрел на меня Артуро. — Разве можешь ты нести за это ответственность? Даю тебе пять минут — подумать и привести себя в надлежащий вид. Буду ждать в баре.

Потягивая аперитив, Артуро тщетно пытался отыскать в своем бумажнике фотографию какой-то женщины.

— Нету, — резюмировал он. — Я потерял ее, не женщину конечно, фотографию. Мне хотелось показать тебе: в ее лице есть что-то оригинальное, но не все это замечают. Ведь раньше, пока ты не впал в это сумасшествие, ты разбирался в подобных вещах.

А я тем временем погружался в воспоминания детства, которые — я это понимал — будут становиться с каждым новым днем, неделей, месяцем все более яркими и отчетливыми… Я понимал также, что коварно, может быть, сознательно искажаю прошлое. В большинстве случаев у меня другого выбора не было. Мне просто необходимо было — в мимолетном озарении или полубреду — видеть, как мы с Хулианом, одетые в смешные детские костюмчики, играем в мокром после дождя саду или деремся в спальне… Хулиан был старше меня, но слабее. Он был покладистым и добрым, всегда брал мою вину на себя: трогательно лгал, объясняя, откуда на его лице синяки, оставшиеся от моих ударов, нес наказание за разбитую мной чашку, за позднее возвращение домой. Странно, что воспоминания не нахлынули на меня раньше, в первые недели осеннего отпуска, на пляже; наверно сам того не сознавая, я сдерживал этот поток барьером газетных сообщений, восстанавливая в памяти те две последние ночи. В одну из них Хулиан был жив, в следующую — мертв. Последняя уже не имела никакого смысла, и все ее объяснения были безнадежно запутаны.