Хуан Онетти - Избранное

Ошеломленный, не смея поверить, чувствуя себя недостойным этой веры, Кунц подносил конверт к глазам. Потому что вначале, когда Петрус пожаловал ему звание управляющего по технике, еще приходили какие-то письма, циркуляры и каталоги от рассеянных импортеров машин, от банковских контор и ссудных касс — все это тут же отсылалось обратно в столицу, Совету кредиторов. Но эти последние признаки того, что верфь существовала для мира, для кого-то еще, кроме призрачных управляющих, на ней ютившихся, через несколько месяцев исчезли. И Кунц, зараженный окружавшим его скепсисом, постепенно стал утрачивать прежнюю веру, а большое, ветшавшее здание превратилось в опустелый храм некой угасшей религии. И пространные пророчества о воскресении, изрекаемые старым Петрусом, и те, которые регулярно повторял Ларсен, не могли вернуть Кунцу благодать веры.

Но вот теперь, после стольких лет, в его руке находилось — и это бесспорно — письмо, посланное внешним миром на верфь, подобно сокрушительному доказательству, кладущему конец богословскому диспуту. То было чудо, возвещавшее о существовании и об истине бога, которого он, Кунц, святотатственно хулил.

Жаждая разжечь веру в ближнем и подле нее подогреть свою собственную, Кунц вошел в Главное управление, даже не постучавшись. Он увидел раскачивающегося за письменным столом изумленного старика, руки которого праздно лежали на груде папок, а глаза таращились равнодушно, без любопытства. Но Кунца это не смутило — он положил конверт на стол перед Ларсеном и лишь произнес, уверенный, что этим все будет сказано:

— Смотрите. Письмо.

Ларсен от созерцания пустоты возвратился к одиночеству, которое уже не могли нарушить ни люди, ни события. Потом усмехнулся и начал разглядывать конверт. Он сразу же сделал то, что упустил Кунц: обратил внимание на штемпель и прочитал «Санта-Мария». Осторожно надрезая конверт, он с неприязнью подумал о Петрусе. Кунц из деликатности отошел к окну и на сквозняке набивал свою трубку. Первое же восклицание Ларсена заставило его обернуться. Вскочив с места, воскресший, разъяренный, Ларсен протягивал ему письмо. Кунц стал читать чем дальше, тем медленней, стыдясь, что уверовал.

«Многоуважаемый сеньор Главный Управляющий Акционерного Общества „Херемиас Петрус“. Беру на себя смелость отвлечь Вас от Ваших занятий, дабы довести до Вашего сведения о моем отказе от должности Управляющего по администрации, которую я занимал на этом предприятии в течение бог знает скольких лет при всеобщем одобрении представителей общественности нашей страны. Я также отказываюсь от причитающегося мне за многие месяцы жалованья, которое я по рассеянности не получил. Отказываюсь также от законной третьей части прибыли со всех хищений, которые Вы распорядитесь произвести на складах. Позволю себе прибавить, что сегодня утром пришлось отправить в тюрьму дона Херемиаса Петруса, как только он сошел с парома, ибо уже несколько дней тому назад я заявил о подделке акций, о которой я Вас в свое время почтительно уведомил. Я находился на молу с полицейским чиновником, но сеньор Петрус притворился, будто меня не видит. Полагаю, он не мог допустить мысли о столь черной неблагодарности. В Санта-Марии мне говорят, что Вы для этого города „персона нон грата“. Сожалею об этом, ибо надеялся, что Вы придете меня убедить, что я совершил ошибку, и в подробностях опишете мне блестящее будущее, которым мы будем наслаждаться с завтрашнего или послезавтрашнего дня. Мы бы здорово повеселились. А. Гальвес».

— Проклятый сукин сын! — удивленно и задумчиво пробормотал Ларсен.

Кунц уронил письмо на стол, наклонился, чтобы поднять конверт с маркой, брошенный Ларсеном на пол, и медленными шагами возвратился в зал к небесно-голубой кальке, на которой чертил.

Ларсен сразу понял, что ему надо делать. Возможно, он знал это еще до того, как прибыло письмо, или по крайней мере носил в себе, как семена, те поступки, которые теперь мог предсказать и был обречен совершить. Как будто и впрямь верно, что всякий человеческий поступок возникает прежде, чем его совершили, предсуществует до встречи своей с возможным исполнителем. Ларсен знал, что необходимо и уже неотвратимо следует делать. Но почему — доискиваться не хотелось. И вдобавок он знал, что равно опасно будет делать или не делать. Если он, предвидя поступок, еще не вписавшийся в пространство, не наделенный, требуемой жизнью, не совершит его, поступок будет внутри у него разбухать, воспаленный, безобразный, пока его не погубит. А если он, Ларсен, согласится его совершить — а он не только соглашался, но уже начал совершать, — то поступок с жадностью пожрет его последние силы.