Хуан Онетти - Избранное

Так началось последнее посещение Ларсеном этого ненавистного города. Возможно, он во время поездки предчувствовал, что едет с ним прощаться, что погоня за Гальвесом — это всего лишь удобный предлог, притворство. Все мы, кто его тогда видел и мог узнать, нашли, что он постарел, подался, помрачнел. Но было в нем и нечто особое — не новое, а, напротив, старое, да позабытое: твердость, отвага, задор, свойственные прежнему Ларсену, тому, который явился в Санта-Марию пять или шесть лет тому назад со своими надеждами и неотвязной идеей.

Слегка неточно, слегка наигранно он изображал перед нами — и кое-кто из нас был способен это увидеть — давнишнего Ларсена, не укрощенного пребыванием на верфи. Да, тело и одежда поизносились, прядь на лбу поредела, чаще стали подергивания рта и плеча. Однако — и теперь мы в этом убеждены — было нетрудно заметить юношескую живость движений, походки, вызывающе и самоуверенно небрежных взглядов и усмешек. Мы — все те, кто имел возможность сравнивать, — могли бы понять, что, когда он в полдень или в сумерках проходил по площади, терпеливо отстукивая каблуками по гравию; когда влезал на табурет в баре «Пласы» — что-нибудь выпить, спокойно и всем напоказ, с неуловимой наглостью, исходившей не от его лица и не от его речей; когда на улице вежливо кого-нибудь останавливал, чтобы задать вопросы туриста — о новшествах и изменениях города; когда лениво располагался в зале «Берна», молчаливо соглашаясь с тем, что хозяин якобы его не узнает, и смотрел оттуда на нас без любопытства и с невозмутимой уверенностью, — во всех этих случаях мы должны были понять, что Ларсен вычеркнул нас из своего сознания, что ему удается сделать прощание безболезненным и легким, перенесясь на пять лет назад. Он находился в прошлом, в области, пределы которой мешали ему разобраться, кто мы, что для него представляем, короче говоря, каково положение вещей.

За два вечера — как многие видели — он посетил все кафе, все столовые и пивные города; решительным шагом спускался к берегу, бродил мимо загородных домов, где играли гитаристы и люди веселились, был словоохотлив и, очевидно, не торопился, щедро приглашая с ним выпить, обнаруживая ничем не замутненное приятие мира. Мы слышали, как он спрашивал про Гальвеса, про улыбающегося молодого, но уже лысого человека, которого ни с кем не спутаешь и не забудешь. Но никто не видел такого, или же не был уверен, что видел, или же не хотел ему указать.

Так что Ларсен, видимо, отказался от главной цели своей поездки — от мести — и третий день посвятил другой — не менее нелепой и неискренней задаче — посещению Петруса.

Тюрьма в Санта-Марии, которую все мы, жители города старше тридцати, продолжаем называть «казарма», представляла собою тогда новое белое здание. У входа стояла будка со стеклянными стенками и шиферной крышей, в которой торчал длиннейший шест со знаменем. Тюрьма — это всего-навсего расширенный полицейский участок, и теперь она занимает четверть квартала на северной стороне старой площади. В тот день тюрьма была еще одноэтажной, но вокруг уже громоздились мешки с цементом, лестницы и леса для строительства второго этажа.

Узников разрешалось посещать с трех до четырех. Ларсен сел на скамью на краю круглой площади с темной влажной зеленью — вымощена она была замшелыми кирпичами и окружена старыми, наглухо закрытыми домами с фасадами розового и кремового цвета, с решетками на окнах, с пятнами на стенах, более заметными при малейшей угрозе дождя. Ларсен смотрел на статую и на поразительно лаконичную надпись — «Браузен Основатель», под нею, среди зелени, журчал маленький фонтанчик. Куря сигарету на солнце, он рассеянно думал, что во всех городах, во всех домах, в нем самом есть уголок покоя и полумрака, этакая нора, куда люди прячутся, пытаясь как-то пережить навязанные жизнью трудности. Уголок отрешенности и ослепления, с надеждами на отсрочку, на чудесный, необъяснимый, всегда неожиданный реванш.

Точно в три часа Ларсен приветствовал синюю униформу за стеклом будки и, подойдя ко входу в «казарму», обернулся, чтобы еще раз взглянуть на невыразительных, смирных под белым зимним солнцем бронзовых человека и коня.

(Когда был открыт памятник, мы много месяцев обсуждали в «Пласе», в «Клубе», в более скромных общественных заведениях, за столом и на страницах «Эль Либераль» одежду, в которую скульптор нарядил героя нашего, «почти эпонима», как выразился в своей речи губернатор. Это выражение, видимо, было тщательно продумано: оно не говорило в явственной форме о переименовании Санта-Марии, но давало понять, что власти провинции могли бы поддержать в этом плане некое движение за перемены. Обсуждалось и осуждалось все: сапоги — за то, что испанские; куртка — за то, что военная; профиль Основателя — за то, что семитский; а фас — за жестокое, сардоническое выражение и за то, что глаза посажены слишком близко; наклон туловища — за то, что неуклюж; конь — за то, что арабский и нехолощеный, и, наконец, называли антиисторическим и нелепым расположение статуи — Основатель был обречен на вечный галоп к югу, он как бы возвращался с раскаянием на далекую равнину, которую покинул, чтобы дать нам имя и будущее.)