Григорий Канович - Слезы и молитвы дураков

— Тот, кто побирается, не лает, — сказал Морте Ешуа. — Поживет у нас и научится. А что вообще слыхать в местечке?

— Ничего.

— А Семен? — допытывался корчмарь.

— Молчит.

Ешуа не поверил.

— Молчит и думает, — сказала Морта.

— Пусть думает. Ему есть о чем подумать.

— Всем есть о чем подумать, — желая сократить пропасть между хозяином и сыном, промолвила Морта. — Пора вам, господин, на мировую…

— А с ним в мире нельзя.

— Почему?

— Не любит он никого, вот что.

— Любит, — уверяла корчмаря Морта.

— Тебя, что ли? — не сдержался Ешуа.

— Вас, — проглотила обиду Морта. — И мать-покойницу… Хаву… любил…

— Ха!.. От него она и…

— Нет, нет, — запротестовала Морта.

Ешуа обвиняет не только Семена, но и меня, пронзило ее. Если бы он на ком-нибудь женился, Хава никогда бы не полезла в петлю, няньчила бы внуков и состарилась бы в тепле и достатке. Только бог знает, кто из них бесплоден — она, Хава, или он? Может, у Хавы никаких внуков не было бы и от еврейки. Бывают, конечно, сыновья поласковей и поверней, но не только из-за Семена Хава ни свет ни заря потопала в хлев и наложила на себя руки. Не только. Кому, кому, а корчмарю Ешуа это лучше известно, чем кому-либо другому. Морта сколько живет в доме, а спроси ее, помнит ли она хоть раз, чтобы Ешуа по-людски говорил с Хавой, и не припомнит такого случая. Правда, корчмарь никогда не ругал жену, не кричал на нее, не поносил, хоть тихоней не был.

— Мортяле, — не раз говорил он при жене. — Погляди-ка, много ли у нас в чулане белой осталось?

И уменьшительное «Мортяле» он произносил с нескрываемой, не приглушенной никакими приличиями нежностью.

— Поедем со мной, Мортяле, на ярмарку в Вилькию.

— Что-то я простыл, Мортяле? Ты поставишь мне на ночь банки?

И от этого «Мортяле» у Хавы темнело в глазах, а у нее, служанки, кружилась голова, как от хмеля.

— Ты перестанешь при людях называть девку Мортяле? — ревновал к нему прыщавый Семен.

— А что? — хорохорился Ешуа.

— А то, — злился сын.

— Должен же кто-то называть ее по-отцовски.

И назло прыщавому Семену и, может, Хаве с утра до вечера сыпал «Мортяле, Мортяле, Мортяле», как будто с руки горлицу пшеном кормил.

В отличие от Семена, не поднимавшего на нее даже глаз, Ешуа подолгу не отпускал Морту, хотя обычай и запрещал чрезмерную болтовню и общение с иноверцами.

Корчмарь трещал, как баба, и Морте становилось невмоготу от его не вязавшейся с постигшим их несчастьем трескотни.

Ей казалось: Семен слышит за стеной каждое их слово и, когда поминальные дни минуют, выместит на ней всю свою злобу, выльет всю свою желчь, обзовет бог весть как и, может, даже ударит. Но она не смела ослушаться корчмаря Ешуа, своего хозяина и благодетеля. Ведь это он, а не Семен, приютил ее, когда разорили их гнездо и родителей угнали в Сибирь. Бог свидетель, она для Ешуа немало делает — моет, стирает, стряпает, торгует, стережет. Но иногда человеку совсем другое нужно… особенно, если ему, человеку, худо. А Ешуа сейчас худо, очень худо. Пусть не любил он Хаву, но они все-таки прожили вместе тридцать пять лет, за тридцать пять лет камень и тот один раз расцветает, подойдешь, а на нем травка какая-нибудь, завязь. Каким бы каменным ни было сердце Ешуа, но и на нем за столько лет, видно, распустилась, принялась одна былиночка, и кто-то должен сейчас заслонить ее от ветра. Ну какой из Семена заслон? Семен сам ветер. А она — Морта?.. Заслонит от ветра чужую былинку, а он продует насквозь, заморозит, потом никак не отогреешься.

— Ты чего все время оглядываешься, будто за тобой следят? — как бы отгадав ее мысли, спросил корчмарь Ешуа.

— Я не оглядываюсь, — пробормотала она.

— Напрасно ты жалеешь его.

— Кого?

— Моего сыночка, — сказал Ешуа. — Он и мизинца твоего не стоит.

— Как вы можете?..

— Да ему все равно с кем… с тобой или…

— Не надо, — взмолилась Морта.

— Ты слушай и не перебивай… Зла я тебе не желаю… Я никому не желаю зла… даже ему, бездельнику…

Зачем он меня мучает? Побыл бы до конца поминальных дней с Хавой… Попросил бы у нее прощения… Может, она и простила бы его.

Но корчмарю Ешуа не хотелось, видно, оставаться с Хавой. Он не нуждался в ее прощении.

— Садись и слушай, — повторил он, и Морта обреченно опустилась на стул.

— Ой! — вскрикнула она и быстро поднялась. — Я села на Хавино мест… Хава никому не разрешала садиться на ее место.

— Сиди, сиди, — успокоил ее корчмарь. — Хава никогда не сидела на этом стуле.