Джойс Мэйнард - Шесть дней любви

Я набрал номер. Если бы нарвался на отца Элеонор, то повесил бы трубку, но ответила она сама.

— Ой, я так надеялась, что ты позвонишь! — воскликнула она.

Разве девчонки так говорят?

— Поболтать хочешь? — спросил я.

После обеда температура поднялась до тридцати пяти градусов. Повисла страшная духота. На нашей улице поливали лужайки. Все, кроме нас с мамой. У нас трава давным-давно высохла.

Передовица утренней газеты рассказывала о непарном шелкопряде, еще напечатали интервью с женщиной, которая добивалась введения формы в государственных школах. Это якобы уменьшит давление сверстников, сдержит подростковый конформизм и научит одеваться подобающим образом. В школе молодые люди должны думать о математике, а не о длинных ножках одноклассницы, выставленных из-под рискованного мини. Так и подмывало возразить, что форма ничего не меняет. Думаем-то мы не об одежде, а о том, что под ней. Хоть в монашескую сутану Рейчел Маккэн одень и обуй ее в бабушкины туфли, я не перестану представлять себе ее грудь.

Элеонор такая худенькая, что ее фигуру представить сложно. Особенно грудь, ведь в библиотеку она пришла в мешковатой спортивной фуфайке. В фуфайке! Среди страшной жары!

Зато я фантазировал о том, какая Элеонор без очков. Расплести бы ей косу, чтобы волосы рассыпались по плечам. Если мы оба разденемся и встанем лицом к лицу, ее грудь окажется не больше моей. Я представил, как мы соприкасаемся сосками, точно ждем, что между ними мелькнет искра. Мы примерно одного роста, у нас все части тела одинаковые, кроме одной.

— Считается, что расстройство питания возникает у девочек от стремления сдержать половое развитие, — рассказывала Элеонор. — Некоторые психологи твердят, мол, таким образом девочки цепляются за детство, потому что боятся взрослеть. У очень худых нет месячных. Наверное, мало кто упомянет такое при мальчике, но, по-моему, в любых отношениях важна честность. Захотела бы мама уединиться со своим бойфрендом, просто сказала бы мне. Я бы у подружки переночевала или еще где. Лучше так, чем отправлять меня на край света.

По телефону Элеонор спросила, какая музыка мне нравится. Сама она любила певца по имени Сид Вишес и группу «Бисти бойз». Самым крутым парнем на свете она считала Джима Моррисона и хотела поехать в Париж, чтобы увидеть его могилу.

Вероятно, мне следовало знать, кто такой Джимми Моррисон, поэтому я промолчал. У нас в доме был лишь мамин кассетник с AM-приемником. Большей частью я слушал ту же музыку, что и она, — баллады Фрэнка Синатры, саундтрек к «Парням и куколкам», альбом Джони Митчелл под названием «Blue» и еще одного парня с сонным голосом, имя которого вылетело из головы. У него есть песня, которую мама без конца слушала, а в ней строчки: «Пусть ей изменил рассудок, с нею хочешь ты остаться. Ибо тронул ее разум твою плоть». [19] Коэн Леонард. «Сюзанна». Пер. М. Немцова. Парень тот даже не поет, а монотонно рассказывает. По-моему, Элеонор он бы понравился, только вот имя его не запомнилось.

— Ну, обычную, — уклончиво ответил я на вопрос о музыке.

— Мне обычное не нравится, — заявила Элеонор. — Ни в чем.

Элеонор спросила, есть ли у меня велик. Велик был, но детский, со спущенной шиной и без насоса. У нее здесь велика не было, но она могла взять отцовский. Ее папа вроде в гольф играть отправился. Вот так фрукт: жалуется, что не в состоянии оплатить дочери лучшую школу на свете, а сам каждый уик-энд спускает полсотни на то, чтобы загнать мяч в лунку.

— Могу прийти к тебе домой, — предложила она.

— Не самая лучшая мысль, — сказал я. — Мама и ее бойфренд шифруются. Ну, Фрэд.

— Тогда давай встретимся в центре и выпьем кофе.

Я не признался, что не пью кофе, наоборот, быстро согласился. В ту пору «Старбаксов» еще не было, зато в Холтон-Миллсе имелась кафешка с кабинками «У Нони», и у каждой — музыкальный автомат. В основном они играли кантри-музыку, но некоторые песни вполне могли понравиться Элеонор — грустные, так что кажется, будто у певца депрессия.

От нашего дома до центра идти минут двадцать. Мама с Фрэнком так и сидели в ванной. Наверное, он вытирал ее, мазал спину кремом. Как он сказал? «Хочу о ней заботиться?» Он называет это заботой?

Я оставил записку, мол, к папиному приезду вернусь, а сейчас встречаюсь с приятелем. Пусть мама порадуется.

Когда я добрался до кафе, Элеонор уже сидела в кабинке. Она надела шорты, распустила волосы, которые оказались прямыми и непослушными, а не вьющимися, как я представлял. Элеонор даже накрасилась — на губах бордовая помада, глаза подведены, отчего кажутся еще больше. Черный лак на обгрызенных ногтях смотрелся странновато.