Юли Цее - Орлы и ангелы

Каким же надо быть идиотом, говорит Клара, чтобы завязать, выдержать столько лет, а потом начать все сначала.

Я подумал тогда, отвечаю, что нет ничего более бессмысленного, чем спичечные небоскребы, если их не пожирает пламя.

Крайне афористично, говорит Клара, я непременно тебя процитирую. Истина, однако же, заключается в том, что твоя Джесси входила в шайку наркоторговцев и они подсаживали на наркотики других людей, чтобы те на них работали.

Как ты это изящно и безобидно сформулировала, говорю. А какую же, на твой взгляд, работу я мог выполнять для Джесси?

А это, говорит, ты мне еще расскажешь.

Когда я встаю, диктофон шлепается на скамейку. Поосторожнее, наезжает на меня Клара. Она раздражена, потому что мы говорим, а не наговариваем.

Здесь, говорю, мы с ней вечно спорили.

Перед нами амфитеатр Девятого округа, улицы здесь крутые. Подвальный этаж, окна которого оказываются у прохожих на уровне колена, может смотреть во внутренний двор, похожий на парк, трехметровой в высоту застекленной витриной. Между домами переулки идут лесенкой — все ниже и ниже. Беру Клару под локоток: ступеньки разной высоты, легко оступиться.

Вот из-за него, говорю.

Он не изменился, черный человек, грубо и примитивно напыленный на стену во всю ее высоту, руки у него подняты вверх, а лицо обозначено лишь парой лиловых глаз. Его тело книзу удлиняется, ноги, дойдя до земли, преломляются под прямым углом и продолжаются на асфальте, становясь все тоньше и тоньше и наконец сливаясь в одну линию, которая обрывается и исчезает, дойдя до люка посередине улицы.

Ну и, спрашивает она.

Что он, по-твоему, делает, спрашиваю я у нее.

Ну, это же совершенно ясно, говорит. Он убегает.

Вот именно, говорю, и как раз этого не желала признавать Джесси. Она настаивала на том, что он вырастает из люка, как джинн из бутылки.

Но у него такие испуганные глаза, говорит Клара.

Потому и испуганные, говорю. Он же попал в наш мир впервые.

Услышав музыку, сворачиваем на боковую улицу и вваливаемся в кафе «Фрейд». Последние посетители, девица в зеленом парике и старик, танцуют танго под музыку вальса. Когда Клара подходит к бару, кельнер тянется погладить ее по волосам.

Для тебя, говорит он мне, водка у нас уже кончилась.

В просвет между пивными кружками вижу себя в зеркале у стойки: небритый, мятый, черноволосый, вполне могу сойти за албанца. Мой взгляд суживается, превращаясь в ось, на которой я сейчас заверчусь, все быстрее и быстрее, как флюгер, разве что не солнечно-желтого цвета. Кельнер сойдет за ветер; кто-то хватает меня за плечо, и это как раз он. Музыка обрывается, мой взгляд теряет остроту, я слышу за спиной шаги странной парочки, они продолжают танцевать. Рядом со мной Клара, она опрокидывает стопку водки, ей здесь налили. Теперь кельнер тянется к ее шее; хуже того, окажись на ее месте Джесси, он принялся бы лапать и ее. Моя рука выстреливает, пальцы вцепляются ему в волосы, ухватить удается крепко, волосы у него, к счастью, свои. Из осторожности притормаживаю руку в последний момент, по меньшей мере пытаюсь. Кельнер ударяется лбом о край стойки. Ничего страшного, просто лоб раскровянил. В ужасе смотрит на меня, может, прозрел наконец, во всяком случае, глаза у него лиловые. Когда он, пошатнувшись, делает шаг ко мне, Жак Ширак издает угрожающий рык. Такое я слышу от него впервые. Пес еще не научился растягивать десны в грозном оскале, но этого и не требуется. Наклонясь над стойкой, забираю из батареи бутылок ту, что с водкой, и мы покидаем кафе.

Прошу прощения, говорю. Случайный срыв.

Да ладно тебе, говорит Клара.

Она польщенно улыбается. Возможно, она все-таки глупа настолько, чтобы поверить, будто я решил вступиться за НЕЕ.

Доходим до Дунайского канала, сворачиваем направо. Жак Ширак удаляется на пружинящих ногах и исчезает в зарослях на краю променада. Клара, не останавливаясь, отхлебывает из водочной бутылки, я слышу, как стучат о стеклянное горлышко ее зубы. По подбородку у нее бежит тонкая струйка, Клара не утирает ее, когда мы проходим под фонарем, кожа влажно поблескивает.

Все тебе ясно, спрашиваю.

За каналом на черной глади неба стоит полная луна: горшок взбитых сливок, лазая в который пальцами дети и взрослые оставили рытвины и ущелья. Под луной кроны деревьев, плотно притертые друг к дружке, как затылки на концерте. На лугу лежит свежескошенная и еще не сметанная в стог трава.

А что, здесь нет настоящего старого центра, спрашивает она.