Роберт Уоррен - Место, куда я вернусь

В следующее мгновение я уже лежал на тротуаре, и последнее, что я видел перед тем, как все померкло у меня в глазах, были машины, остановившиеся перед светофором, и тот из двоих нападавших, что повыше, — мальчишка лет четырнадцати-пятнадцати, который вспрыгнул, а вернее, как будто взлетел на капот ближайшего автомобиля и стоял там, грациозно балансируя, с портмоне в руке, словно челлиниевский Персей с головой Медузы во Флоренции, но с бледно-желтоватым лицом, обращенным к звездам, и ртом, приоткрытым в отчаянно прекрасном, поэтическом птичьем вопле торжества.

Я помню, что подумал: какое прекрасное зрелище! Как красиво он двигался — словно Эфрейм, словно ястреб в полете на фоне заката. У меня мелькнула мысль, что такое мгновение искупает все беды мира и служит ему оправданием.

Но тут у меня ужасно закружилась голова и потемнело в глазах.

Следующее, что я помню, — это полицейский, который, ткнув в меня своей дубинкой, произнес:

— Пьян, как свинья.

И еще один голос:

— Но старушку прикончить все-таки успел.

— Вот сукин сын, — с отвращением произнес первый, наклоняясь ко мне. — И сам получил ножом.

— Вот сукин сын, — повторил другой. — Так ему и надо.

Очнулся я на больничной койке, где мне сказали, чтобы я не беспокоился, это был всего лишь обморок от потери крови. Мне даже позволили встать и сходить в туалет в халате и шлепанцах, но в сопровождении санитара. Когда я вернулся в постель, сестра с длинным лицом, на котором застыло механически-сочувственное выражение, сказала, что моя мать в тяжелом состоянии и зовет меня.

Я сказал, что моя мать умерла.

Это вызвало у сестры некоторую растерянность, и она стала возражать, сказав, что у нее самой мать итальянка и она прекрасно поняла старушку — та звала своего «figlio», то есть сына. По-видимому, всем было ясно, что этот «figlio» — я и есть. Мне осталось только смириться с судьбой, и меня тут же посадили в кресло на колесах, чтобы отвезти к моей умирающей «mamma».

Я взял старушку за руку, она повела в мою сторону глазами, которые, как я сразу понял, уже ничего не видели, и сказала: «figlio mio», — «сын мой».

Она назвала меня «Giuseppino», что означает «маленький Джузеппо».

Она назвала меня «tesoro del cuore», что означает «сокровище моего сердца».

Она сказала, что знает — я не сделал «niente di catti-vo, mai, in tutta la mia vita», ничего плохого за всю свою жизнь и что она всегда знала — мне разрешат снова с ней повидаться.

А я на все это отвечал «si, si, si», что, как известно всем, означает просто «да», и говорил, что всегда старался быть «figlio buono» — хорошим сыном и что я «non la lasciarei pio, mai, mai», — я больше никогда не покину ее, никогда, никогда. Я снова и снова повторял «mai», а ее рука держала мою все слабее, и я все еще повторял «mai», когда другая рука, очень чистая и гигиеничная, появилась в слегка затуманенном поле моего зрения и, словно хирургическими щипцами взявшись за негигиеничную руку старушки, отвела ее в сторону.

Несколько секунд я в тупом удивлении смотрел на свою пустую ладонь.

Но тут вокруг началась суматоха. Все по-прежнему оставались при убеждении, что старушка была моей матерью, а я быстро приближался к такой стадии физического изнеможения и эмоциональной путаницы, на которой был бы готов сознаться во всем, даже в том, что я ее сын. Однако я перешел в наступление и, собрав все силы, категорически потребовал, чтобы мне сообщили, как они поступят с телом, если, во-первых, я буду отрицать, что я ее родственник, и, во-вторых, никаких родственников не обнаружится. Я потребовал еще, чтобы немедленно вызвали моего адвоката (единственным адвокатом в моей жизни был тот, который вел мое бракоразводное дело). Меня успокоили, сказав, что позвонят ему домой в восемь утра, а я, со своей стороны, пообещал всем и каждому большие неприятности, если в это время меня с ним не соединят.

Меня отвезли обратно в кровать, а старушку положили до утра в морг. И тут я внезапно заснул.

Они, то есть эти враги в белых халатах, сдержали свое слово, и в восемь утра я уже говорил по телефону с моим адвокатом, которого звонок поверг в крайнее раздражение. Его раздражение еще возросло, когда он понял: никакого нового бракоразводного процесса, который он мог бы вести, не предвидится, и звоню я даже не из тюрьмы, что могло бы служить некоторым оправданием. Я хотел, чтобы он выяснил личность старушки, и если, как я подозревал, она окажется одинокой (помимо сына, сидящего где-то за решеткой) и без средств, то чтобы он устроил ей пристойные католические похороны, на которых буду присутствовать я и знакомые умершей, если таковые найдутся: похороны я оплачу. В ответ он напомнил мне, что это не по его части, ведь он не сыщик по уголовным делам, но по старой дружбе он найдет мне какого-нибудь шустрого юнца, который за это возьмется. В благодарность я пообещал ему как можно скорее жениться и тут же развестись. Он невесело засмеялся и повесил трубку.