Роберт Уоррен - Место, куда я вернусь

Вспоминая все эти часы и годы, я вижу, как мы с мисс Макклэтти сидим рядом за столом. Дрожащим пальцем она указывает на какое-то слово на странице. Я вижу рядом на столе свою руку со сломанными и часто грязными ногтями, с обгрызанными, еще не зажившими заусеницами. Я слышу постукивание ее искусственных челюстей и ее свистящее дыхание. Я слышу тихое урчание газов у нее в животе, и иногда до меня доносится их легкий запах. Сидя бок о бок, мы склоняемся над книгой — два обездоленных существа, два калеки, два странника в мире теней, — стараясь хоть одним глазом заглянуть в волшебное отверстие в стене, чтобы увидеть сквозь него залитую ярким светом реальность по ту сторону.

Прощайте, прощайте, мисс Макклэтти и все ваши «отлично»!

Я даже не пришел на ваши похороны.

От латыни я перехожу к Розелле. Первый урок в мой первый понедельник в седьмом классе дагтонской школы был как раз уроком латыни — и в то же время первым уроком, на котором я сидел в одном классе с Розеллой Хардкасл.

Раньше мы, конечно, ходили в одну и ту же начальную школу, потому что другой в городе не было — я имею в виду, другой школы для белых, — но она училась классом младше и была для меня просто одной из маленьких девчонок, лет одиннадцати или двенадцати, насколько я мог сказать, — откуда следует, что я не мог сказать о ней практически ничего. Я оставался равнодушным, например, когда она проходила мимо по школьному коридору со своими учебниками. Я припоминаю главным образом учебник географии — он был самого большого формата и приходился ближе всех к ее телу, прижатый обеими руками к тому месту, где когда-нибудь появятся груди и где тогда еще не было даже самых ранних, нежных, чувствительных маленьких бутонов. Она ходила слегка потупившись — как я сказал бы сейчас, словно хорошо воспитанная ученица монастырской школы, — отгородившись от всего мира, будто железной решеткой крепостных ворот, уже тогда немыслимо длинными и пушистыми ресницами, опущенными на глаза, а глаза те сияли — чего я тогда еще не знал — немыслимым аметистовым светом, какой можно видеть на поверхности воды, освещенной ярким солнцем, с оттенком серовато-голубого летнего неба, когда на нем уже собираются тучи, но дождь еще не начался.

Уже в то далекое время, если она проходила по коридору мимо мальчишек, которые возились и тузили друг друга, они — даже маленькие, еще не доросшие до осознания своего пола, — внезапно застывали на месте, как цыплята на птичьем дворе, когда в небе тенью проносится ястреб. Она была всего лишь девчонкой, которая шла по коридору, опустив глаза чуть ниже, чем другие девчонки, и мальчишки на нее даже не смотрели, — они просто на какое-то мгновение, прежде чем возобновить свою шумную возню, ощущали на себе ее таинственную силу.

Но я ничего такого не ощущал. До самого окончания школы.

Говоря об этом, я не имею в виду обыкновенной сексуальной привлекательности. Я не имею в виду железного автоматизма сексуальных инстинктов. Я не имею в виду влюбленности — что бы это ни означало. Все это вам прекрасно знакомо, как и большинству людей. Все это существует в контексте жизни, в контексте внешнего мира, каким мы его знаем. Но то, о чем я говорю, существует вне всякого контекста, оно абсолютно и само по себе есть собственный контекст, собственный мир, в котором оно живет в своей всепобеждающей мощи.

Вам не приходилось когда-нибудь заплыть в море слишком далеко от берега в такое время, когда накат после шторма еще силен? Надвигающийся вал вырастает перед вами, у вас над головой нависает гладкая стена воды, похожей на испещренный прожилками зелено-серый мрамор, холодный, как лед, и в то же время раскаленный, как лава, с высоко взметнувшимся вверх пенным гребнем на фоне ярко-голубого неба. Эта многотонная масса громоздится прямо над вами, и вы знаете: если она обрушится на вас, вы будете раздавлены.

Но нырните под нее. Пронзите ее. Проникните в ее глубины. Скользните в полумрак ее содрогающихся недр. Это ваша единственная надежда. Тогда вы услышите, как смертоносная громада с грохотом рушится позади вас. Это не совсем звук, это мощный удар по чувствительным нервам, за которым следует тишина, и в этой тишине вы уже действительно слышите настоящий звук — гулкий шорох гальки, катящейся под вами по дну.

Это немного похоже на то, о чем я сейчас говорю. Если вам приходилось это пережить, вы меня поймете. Если не приходилось, то вам, скорее всего, повезло. Вы могли бы не дожить до того мгновения, когда можно жадно вдохнуть воздух, медленно покачиваясь на поверхности ложбины между валами, можно перевести дыхание после того, как вы так долго сдерживали его в глубине, и высоко над вами раскачивается солнце, которое кажется вам черным кружком на небе.