Владимир Шаров - Репетиции

Среди евреев было три гаона: Лазарь, Соломон и Хаим, которые все время молили и увещевали народ освятить имя Божие и не изменять вере. Народ отвечал им единогласно: «Внемли, Израиль, Господь наш — Бог един! Как в ваших сердцах нет никого, кроме одного Бога, точно так же и в наших — только Единый!»

Утром в сад пришел посланный от казаков, он воткнул знамя в землю и громогласно объявил: «Желающие переменить веру останутся в живых, пусть таковые сядут под это знамя!». Троекратно воззвав и увидев, что никто из евреев не встал, он отворил ворота, в сад на конях въехали казаки и перебили всех, кто там был.

Убив евреев, казаки решили захватить городской замок. Поляки тогда сказали им: «Ведь вы поклялись нам, и теперь возьмете грех на душу, если вероломно нарушите договор».

На это казаки ответили: «Поделом вам! Как вы изменили евреям, так и мы поступим с вами».

Поляки со стен начали стрелять, но казаки ухитрились зажечь замок и, взяв его штурмом, перебили поляков. Последним они расправились с Чвертинским. Перед тем, как умертвить князя, они при нем изнасиловали его жену и двух дочерей, потом к нему подошел один из его крепостных, мельник, снял шапку и, насмешливо поклонившись, сказал:

«Что вельможный князь прикажет?» — И тут же закричал: «Встань со своего кресла, а я сяду, чтобы повелевать тобою».

Но Чвертинский, распухнув от водянки, подняться не мог. Тогда мельник стащил его на пол и на пороге пилой отрезал голову.

Кончая описание тульчинской резни, Сертан отметил в дневнике, что Бог воздал полякам за измену, и еще: узнав, что произошло в Тульчине, другие поляки признали кару заслуженной, с того времени они были с евреями заодно и ни разу не выдали их казакам. Даже когда те клялись, что не причинят вреда никому, кроме евреев, поляки им уже не верили. Не случись этого, от евреев не осталось бы и помину.

Через два дня после резни Гуня послал одного из казаков в сад, и тот принялся кричать, что всякий еврей, если он жив, может без опасений встать и идти, куда хочет. Поднялось около трехсот человек, которые, чтобы спастись, легли между мертвыми. Они были измучены голодом и жаждой; больные и раненые, босые и нагие, добрались они до города, где мещане оказали им помощь и отпустили на волю.

Когда казаки убили панов, Сертан был уверен, что они точно так же расправятся и с ними. Их и вправду схватили, обобрали до нитки, но тут один из казаков, кажется, тот же мельник, что расправился с Чвертинским, крикнул, что теперь, перебив поляков, они сами стали как паны, и веселиться тоже будут как паны. Остальным это понравилось, и они никого не тронули.

Вечером Гуня позвал Сертана к себе и сказал, что войско хочет смотреть его комедии, но чтобы играли не хуже, чем перед поляками, иначе казаки обидятся, и тогда их будет трудно остановить.

Во всех спектаклях была занята Аннет, и Сертан не знал, сможет ли она играть после смерти Рувима. Пока он был у Гуни, Аннет ушла и вернулась только утром. Потом Сертан узнал, что ночь она провела с казаком, который в саду помог ей разыскать среди других тел тело Рувима и похоронить его на еврейском кладбище.

Свои роли Аннет и при Гуне отыграла почти так же хорошо, как обычно, и Сертан думал, что если они уедут из города, она постепенно оправится. Но уехать из Тульчина ей было не суждено.

Когда Гуня ушел из города, в крепости остался лишь маленький гарнизон, театр никто не задерживал, но вокруг мародерствовали десятки шаек и тронуться не было никакой возможности. Они прожили в Тульчине еще три месяца и наконец дождались идущего на север польского отряда, который выбил казаков из города. Командовал им племянник Конецпольского. Сертан его хорошо знал, и тот согласился взять труппу с собой. Удача была редкая и отказаться было непростительно. Но Аннет к тому времени ехать с ними уже не могла. Недели две назад она заболела и была совсем плоха. Поляки и Сертан отвезли Аннет в небольшой православный монастырь, единственный уцелевший в округе, и уговорили монахинь принять ее. Сертан оставил ей достаточно денег, и они решили, что как только она выздоровеет и дороги сделаются безопасными, он приедет за ней. Через год он действительно добрался до этого монастыря и из надписи на могильном камне узнал, что после его отъезда Аннет прожила всего два дня.

Собственно говоря, то, что Сертан рассказывал крестьянам о евреях, было режиссерским приемом, которым он по праву гордился; ему даже не приходило в голову, что он может быть обвинен в ереси, но такая попытка была. Правда, перед Никоном он легко оправдался и все объяснил, и лишь затем, когда он уже открестился и высмеял предположение, что он, Сертан, может проповедовать еврейскую веру, и Никон с ним согласился и тоже смеялся, сам Сертан вдруг стал почти неотвязно думать о вере евреев, об их преданности Богу, о Рувиме, так похожем на Христа, о том, почему они пошли на смерть, а не перебили предавших их поляков. То, что он говорил актерам, оказалось настолько хитро построенным, хитро и умело, что что-то начало происходить в нем самом, возможно, то же, что и в Аннет. Он тогда испугался, прервал с актерами разговоры о евреях, убеждая себя, что хватит, но думал о них все чаще и неотвязнее. Завернутый в плащаницу, как Христос, Рувим преследовал его, и Сертану снилось по ночам, что ему, Сертану, довелось быть рядом, и когда убивали, и когда погребали Христа.