Владимир Шаров - Репетиции

Когда заставить их идти дальше было уже нельзя и они уже схватились за автоматы, — Петр, который их поднимал, был один против трех, и они держали его на мушке, — и другие, те, кто был за Петра, тоже стояли с автоматами, и все очумели от жары, от клубящегося гнуса, от усталости, от спокойных, вровень с берегом, овальных и круглых озер, на каждом из которых плавала стайка уток — селезень, самка и птенцы, — множество раз они палили по ним длинными очередями и все никак не могли попасть, — сейчас, наставив автоматы друг на друга, они были рады, что перед ними не утки и теперь они не промахнутся. Вокруг был рай: земля была мягкая и живая, она была теплая и мягкая, как живот, и в ней были те же звуки и так же сыто урчало, как в животе; мох, которым она была покрыта, был мягким, как шерсть, и тоже теплым; поверх шерсти, как вышивка, вилась клюква с резными твердыми темно-зелеными листьями; а через эти темно-зеленые листья светили ягоды, и каждая кочка была, как сад; и тихие озера без волн и ряби, и стая уточек, идущая, как большой корабль; и гнус, который залеплял им глаза, уши, рот, нос, который не оставлял их ни на минуту, не давал спать, ел, ел; и они, одурев от гнуса и от этого рая, потому что это и вправду был рай, понимали, что все кончается, что они никогда никого не догонят, что, если они вернутся, их расстреляют, да и не важно, будут они жить или будут расстреляны, — дело свое они проиграли, тот шанс, который им был дан в жизни, ушел: Христос не придет к ним, и для них уже ничего нет.

Пока они были главными и пока все крутилось вокруг постановки, и они были уверены, что Христос скоро явится, за эти годы служения и репетиций в них накопилось немало недовольства и ревности, особенно в последние месяцы, дни, когда они начали чувствовать и бояться, что не будут Божьими избранниками, и начали смотреть, кто виноват, и обвинять, и ненавидеть. Там, в лагере, у них было общее — продержаться, и что все-таки они, именно они избраны, продержаться еще немного: Христос придет, не может не прийти; Христос связывал их, и, когда они убивали, общая кровь — они убивали вместе — тоже связывала их, и азарт, и гонка — успеть убить всех — и общий план: как убить, — все это их спаивало и держало; теперь они это потеряли и им надо было знать, кто виновен, им надо было расправиться с ним, и решить, и упростить все, что было между ними за пятнадцать прошедших лет.

Они подняли автоматы и уже не должны были опустить их, они это понимали и хотели стрелять, и только никто не решался сделать первый выстрел, и тут какой-то дотошный солдатик, совсем мелкий — и по статям, и по сладкому умильному лицу — и самый последний по роли, один из сотни излеченных Христом бесноватых, вдруг сообразил, что они на той дороге, которой всегда шли евреи, что они, евреи, идут своей обычной дорогой и уже никуда с нее не сойдут. Он знал, кажется, единственный, знал эту дорогу, знал, что никто из прежних евреев не сворачивал с нее, значит, не свернут и нынешние, и он, захлебываясь и срывая горло, кричал это и кричал, он боялся, что не успеет и они начнут стрелять. Он хватал их за руки, заглядывал в лицо, плакал, и они не сразу, но поняли, что теперь им не надо плутать, что теперь они догонят евреев. Но они еще долго не опускали автоматы, потому что боялись, что другой в это время выстрелит, — чересчур близко они к этому подошли и сейчас боялись, что другой не понял «бесноватого» или не поверил ему.

Но поняли все, и все поняли, что снова они вместе и ничего не потеряно, евреям не уйти, никто им не поможет и никто их на этот раз не спасет. Господь отдал их, отдал на смерть, и когда они будут убиты, тогда-то и начнется.

Бесноватый хорошо знал дорогу, знал все опасные места, и они снова шли очень быстро.

Раньше путь, которым евреи бежали из Мшанников и которым Господь возвращал их обратно, занимал несколько месяцев, перемежался, когда и они и погоня больше не могли идти, долгими стоянками, — теперь евреи и христиане прошли его меньше, чем в три недели. Когда те из евреев, кто был еще жив, вышли на дорогу, что вела к гати, а оттуда к лагерю, где они надеялись укрыться и спастись, они уже знали, что им не дойти. Конвой вышел из леса почти вместе с ними и тоже знал, что евреям не дойти. Они растянулись по дороге длинной рваной цепочкой, сумерки только начинались, света было много, он еще должен был быть долго и мог помочь лишь охранникам. Солдаты — сзади — нагоняли их, стреляли, потом нагоняли следующих и снова стреляли. Трое евреев — Анна, Илья и их сын Исайя — шли первыми в этой цепочке и, значит, для конвойных были последними. Метров за восемьсот до гати они поняли, что и им не дойти. Тогда они легли на землю, прижались друг к другу и прикрыли собой ребенка.