Вернер Гайдучек - Современная повесть ГДР

Господин штудиенрат Хёлер не принимает участия в формировании моей новой семьи, у него по горло забот с самим собой, у него рухнул мир, который был запрограммирован на тысячу лет и от которого спустя ровно двенадцать лет вообще ничего не осталось. Он обитал в этом рейхе отнюдь не как фанатичный адепт, скорее как благожелательный и тихий работник умственного и физического труда. В жены он взял женщину сугубо неарийского вида, а она получила в наследство это имение. С тех пор как штудиенрат стал женихом, он работал в этом райском саду, а вдобавок и штудиенрат был неплохой, он знакомил детей из Гроттенштадта, которые хотели в жизни чего-то достичь, с теоремой Пифагора, то есть с тем удивительным фактом, что в прямоугольном треугольнике сумма квадратов катетов равна квадрату гипотенузы.

Теперь господин Хёлер занят поисками нового рейха, дабы благосклонно обитать в нем, я же, как мне кажется, призван быть его советником. «Ведь не станете вы утверждать, что в самом недалеком будущем мы должны сотворить мир по образцу американских плутократов: брюки и подтяжки, все из одного куска, из одной материи, — (он подразумевает комбинезоны), — а вдобавок шляпы с полями, широкими, словно навес у ярмарочных лотков?»

Тут я соответствовать не могу, мне не дано изображать из себя пророка.

Господин Хёлер объясняет мне, что прошел через разрушенный ныне рейх отнюдь не так благосклонно, как я, вероятно, полагаю: гауляйтер Тюрингии, которого я всегда называл скотом, был мне очень не по душе. Вспоминаю, как этот гауляйтер в темном мундире открывал неподалеку фабрику штапельного волокна, как он оглаживал свой мундир и попутно сообщал, что благодаря сочетанию гениальностей фюрера и химиков стало возможным сделать этот мундир из картофельной ботвы. Гениальности — это ж надо, какова псевдоэрудиция, а кстати: куда делись его сукна из картофельной ботвы, когда они были ох как нужны нашим солдатам в мороз, под Сталинградом? Эта скотина из рабочего сословия, он просто напускал на себя важность, и больше ничего.

Я не мешаю господину Хёлеру выговориться, я не поддакиваю и не возражаю, ибо стремлюсь стать писателем не только по названию, но и хочу при случае иметь тому документальное подтверждение. Короче, вечером, у себя в сторожке, я делаю кой-какие записи. Господин Хёлер, записываю я, принадлежит к числу неподатливых немцев. До сего дня недостаточно обращали внимание на то обстоятельство, что в их лице мы имеем дело с далеко не безобидной массовой партией, питающей надежду на немецко-прусский лад восстановить не оправдавшее себя старое либо политически устаревшее. Хочу надеяться, что парадное вышагивание солдат перед так называемой Новой стражей в столице нашей маленькой страны не относится к их числу.

Господин Хёлер все размышляет и размышляет на тему, почему Гитлеру не удалось привести немцев туда, куда он хотел. Обитатель Оберзальцберга был в его глазах гений, и вплоть до того дня, когда мы с ним держим совет под сенью дерев, между зарослями пастушьей сумки и дикой мальвы, он так и не сумел понять, почему не свершилось чудо, дабы спасти этого гения, когда русские загнали его в дальний угол бункера. «Не скажу, что я суеверен, — говорит господин Хёлер, — но ликвидация подобного гения могла произойти только вследствие определенных излучений, характер которых неведом даже учителю физики».

Вообще, когда Гитлер, этот гений, еще был жив, многое делалось не так, как надо, утверждает далее господин Хёлер. Например, в отличие от других господин Хёлер не может понять, почему во времена Гитлера не был под запретом Ницше, почему не сожгли заодно и его книги. И тут же хочет узнать, знаком ли мне труд «Ницше против Вагнера, музыкальная проблема». Мне этот труд знаком.

Тогда вы должны согласиться, что за этим скрывается женщина. Тысяча чертей, Ницше, этот сифилитик, был бы куда как рад увести Козиму от Вагнера, но, поскольку у него это не получилось, он решил письменно оскорбить Вагнера. Когда Ницше писал своего Заратустру , сифилис уже проник в его мозг, а глупые люди приняли это за философию.

Я выслушиваю все, ни словом не противореча господину Хёлеру. Я сознаю, что противоречить бесполезно: Хёлер только пуще заведется, вдобавок я отродясь не был агитатором, даже когда речь шла о моих личных делах.

В садоводстве становится все оживленнее и оживленнее по мере приближения середины лета. Два берлинца работают среди деревьев подсобными рабочими, как и я, один — бывший фельдфебель, чья квартира в Берлине разрушена бомбой, а жену он разыскать не сумел. У другого — он примерно моих лет — прострелена щека, что отразилось не только на его произношении, но, очень может быть, и на дальнейшей судьбе. Впрочем, я лишен возможности проследить его дальнейшую судьбу: в один прекрасный день он исчезает. Не могу объяснить почему, но после ранения у него образовался переизбыток звука «ш», от которого ему надо избавиться, однако по какому принципу он это делает, я так и не понял. «Шнова шдохлая мышь», — шепелявит он, когда, перекапывая землю, выбрасывает на поверхность очередную землеройку. (Память как раз шепнула мне, что его звали Мон.)