Вернер Гайдучек - Современная повесть ГДР

С тех пор как переселенец Герд обосновался в усадьбе, я пришел туда первый раз. В темноте трудно было что-то разглядеть. Они там развели костер и вытащили столы прямо во двор. Везде громоздились батареи бутылок. Костер горел на земле, так что лиц гостей не было видно. Все они как с того света явились. Когда я вкатил велосипед в калитку, разговоры сразу стихли. A-а, это всего-навсего тот, с железной дороги, пробормотал кто-то.

Девчонка натянула на себя пуловер и казалась в нем еще тоньше. Ее ухажер снова протянул мне пухлую ладонь с зажатой в ней двадцаткой. Так вот почему он, оказывается, в состоянии завлекать таких шикарных краль!

Прежде чем уйти, я еще раз оглядел двор. Там уже вовсю шел пьяный галдеж. Я был бы, конечно, не прочь еще раз взглянуть на круглые яблоки девчонки, но она стояла лицом к огню, и спина ее тонула в темноте. Я видел только очертания фигуры. Через широко расставленные длинные ноги ярко светилось пламя костра.

Встреча с Гердом вышла намного проще — я ожидал ее, признаться, не без опасения. О моем письме он даже не заикнулся. То, что он успел сделать из заброшенной усадьбы, уже само по себе заслуживало уважения. Рени быстро нашла общий язык со всей компанией, мне не пришлось никому ничего объяснять. Правда, весь первый день только и было разговоров что о Карине: почему она не приехала и стоит ли ее ждать? А я даже был доволен: все это отвлекало внимание от меня и моих проблем.

И все же где-то внутри шевелился червь сомнения. В тот первый вечер я еще острее почувствовал, как быстро протекли, точно сквозь пальцы, годы. После развода мне приходилось начинать все сначала. В моей жизни не было ничего прочного, сплошные эскизы.

Я поклялся тогда себе, что направлю свое житейское суденышко к твердому причалу. И пусть студенческий угол Рени с недоклеенными обоями станет моей последней промежуточной станцией. Мне вдруг стало страшно за свою жизнь, состоявшую из одних импровизаций. Для меня было важно не заполучить в свое обладание какую-то собственность, а найти наконец постоянное пристанище, как обрели его Герд и Анна.

Виной всему были маски, за которыми каждый из нас прятал подлинное лицо, боясь выдать свою неполноценность.

После того как меня вышвырнули из редакции, я постоянно чувствовал подозрительность со стороны Анны. Вначале она, наверное, испытывала лишь смутные сомнения, не скрывается ли за пустяковым поводом нечто более серьезное. Но постепенно, не находя ничего, что опровергло бы эти подозрения, она перешла от них к раздраженной уверенности в моей невезучести. Я ничего не мог поделать. Чем настойчивее пытался я доказать обратное, тем сильнее росли у нее сомнения в моих способностях. Вслух ничего не говорилось, просто делалась хорошая мина при плохой игре.

Когда мои попытки встать на ноги провалились, я решил: новую жизнь надо начинать на новом месте. Усадьба, думал я, — она-то и даст мне возможность доказать, что я кой-чего стою.

Теперь я вижу, что это была ловушка, в которую я так глупо попался. Причем я понимал с самого начала, чем рискую, но находился точно в каком-то ослеплении.

…С объявлением в кармане я еду в деревню, осматриваю подлежащую продаже усадьбу. Замечаю, что местная публика рада будет, если кто-то возьмет на себя заботу об этом забытом богом уголке. Вот и все, что питает мою решимость. Смотри сам, справишься ли. Нас твои дела не волнуют.

Все будет о’кей, говорю я. И думаю: вы еще увидите! Но эта самоуверенность — не более чем маска.

Вицлебену, владельцу усадьбы, я говорю: по рукам! Все честь по чести, цена подходящая.

Переговоры проходят в деревенской пивнушке. И тут Ребайн, который, как и раньше, стоит за стойкой, хотя давно уже на пенсии, заявляет, заваривая кофе:

— Считай, что ты заполучил младенца от неизвестной потаскухи!

— Точно, — заявляю я, — это самые лучшие детки.

И тут откуда ни возьмись у стойки собирается целый митинг. Помешивая кофе, я выслушиваю всю родословную своего приобретения. Вицлебен, оказывается, в усадьбе никогда и не появлялся, он просто отхватил ее за бесценок у Ашенбаха и тут же дал в районной газете объявление о продаже.

— А какой тебе от этого навар? — интересуется Ребайн.

— Ишь, чего захотел, — ухмыляется Вицлебен. — Много будешь знать — скоро состаришься…

К Ашенбаху хозяйство перешло от отца, но он отказался от наследства, потому что имение уже тогда обложили высоким налогом. Отец Ашенбаха вселился в усадьбу в день подписания Версальского договора. Бывший хозяин Карл Хойриг пал на Сомме, вдова перебралась к сестре в город.