Вернер Гайдучек - Современная повесть ГДР

— Некоторые вещи, — ласково проворковал он, — решаются намного быстрее, если их не называть своими именами.

— Ладно, подумаю…

— Да, вот еще, — как бы между прочим заметил Павелке, задержавшись у двери, — материалы, конечно, должны быть подписаны псевдонимом.

Так вот, оказывается, в чем состояла суть его медвежьей услуги! Он вознамерился отнять у меня индивидуальность. Право писать получал не я, а некое анонимное «оно»… Шаги Павелке еще разносились по лестнице. Абсолютная шизофрения! Я слышал, что новые обитательницы публичных домов берут имена своих предшественниц, дабы постоянные клиенты не сбивались с толку. Может, и мне стать какой-нибудь Бригиттой из дома «В» — Б. В.?

Он рассказывал мне старые истории, приукрашивая их каждый раз по-новому. Приключения, анекдоты — целые ночи напролет. Так он создавал картину, призванную возвысить его в моих глазах.

Наша семейная эпопея тянется уже восемнадцать лет. Я долго удерживалась от того, чтобы изменить ему, все надеясь: вот появится что-то неподдельное, какое-то подобие реальной жизни. Вроде той, прошедшей, о которой он прожужжал мне все уши. Но слова оставались словами.

Иногда мне казалось: годы взросления были единственным периодом в биографии Дитера, когда он действительно жил по-настоящему. И теперь он должен был окружать то время ореолом исключительности и неповторимости, чтобы избежать ответственности за последующие ошибки.

Тому, кто заживо умер, прошлая жизнь нужна как саван, под которым он прячет иссохший скелет своих чувств.

Возвращение в дом детства означало для меня одновременно и встречу с природой. Серое однообразие будней в ателье стало уже невыносимым. Вновь и вновь перечитывала я письма Сезанна: после встречи с картинами великих мастеров, утверждал он, надо, не теряя ни минуты, спешить на природу, чтобы в единении с ней возрождать таящиеся в нас тягу к искусству, стремление к прекрасному.

Я лелеяла надежду найти здесь свой собственный Прованс. Память услужливо предоставляла готовые фрагменты. Обещала. Мне виделся зеленый свет в зарослях речной поймы, волны полуденного жара, камыш, весь в солнечных бликах от водной глади старого пруда. Сезанн… Вот он, благодатный, вольный край!

А потом этот ужасный шок: бесконечные вспаханные поля — серые, однотонные, начинающиеся от самого края деревни и простирающиеся до холмистого горизонта. Исчезли поросшие травой полевые тропинки, сливовые аллеи, непролазные островки терновника. Старый карьер, где добывали глину, сровняли с землей. Гармония прошлого, спроецированная на день сегодняшний, распадалась на разрозненные кусочки, которые никак не выстраивались в единую композицию. Ландшафт стал фабрикой по производству продуктов питания.

В деревне появились клумбы — бетонные площадки с уложенными на них тракторными покрышками. Внутри их засыпали землей, на которой росли безвкусные цветочки. Я находила утешение у Сезанна: время и размышления меняют наше видение мира и в конце концов мы смиряемся с ним…

Так что же я нашла для себя?

Герд подготовил договор о покупке дома и позвонил: все о’кей, погода отличная, приезжай первым же поездом! Но я уже распланировала день: сплошная тоска, хождение по разным чиновничьим коридорам, которых я всегда боялась.

— Ладно, — ответила я, — буду утром.

И выбежала из дома.

Улицы были залиты солнцем, зима вместе с ручьями убегала под землю через водосточные решетки. Меня охватило пьянящее чувство разрыва с тем, что было. Все у меня ладилось, как никогда. К обеду я вернулась и раскрыла расписание поездов. На вечерний я еще успевала. Мне захотелось преподнести Герду сюрприз. Я наскоро побросала в дорожную сумку белье и туалетные принадлежности и заперла за собой дверь. Газ и воду я отключила — теперь это походило уже на переезд в другое жилище.

Поезд немного запаздывал, и, пока я ждала его на платформе, начал накрапывать дождь.

В X. мне надо было делать пересадку. Дождь лил все сильнее. В зале ожидания толпились подвыпившие мужчины. В буфете «Митропы» [16] «Митропа» — сокращенное наименование системы питания на железных дорогах ГДР. я заказала кофе. Чашка была немытой. За соседним столиком рабочие — это было видно по их одежде — играли в карты. Они бросали плоские шутки по поводу моего платья и того, что я курю. Соленые словечки, как камни, летели в меня через полоску нейтрального пространства между нами. Я с трудом понимала их диалект, с которым когда-то выросла. Мне не хотелось скандала — я надеялась, что их скрываемое шутками раздражение иссякнет из-за безнадежных попыток задеть мое самолюбие.