Вернер Гайдучек - Современная повесть ГДР

— Кто к кому едет, вы к нам или мы к вам?

Немало времени ушло и на то, чтобы поймать такси. Он хотел объяснить Элизабет, почему так припозднился, но ее не интересовало, что какой-то министр или партийный лидер произнес в здании рейхстага речь против чего-то или за что-то, во всяком случае речь, неприятную для здешних властей, не интересовало ее также, хватает в Берлине такси или не хватает. Ей было худо от того, что она так много съела, а от долгого ожидания — еще хуже.

Якоб Ален сел на один из жестких, темных стульев. Элизабет стояла у окна и глядела во двор. Оба были утомлены, словно после тяжелой и бессмысленной работы. Тишина стояла такая, что было слышно, как уходит время. А потом прозвучали эти слова. Якоб произнес их не разочарованно, не огорченно, он просто констатировал, даже не адресуясь к ней.

— Бывают на свете люди, про которых счастье не писано.

Только тут она повернулась к нему и взглянула на него. Ей вдруг показалось, что она должна стать ему защитой, — удивительное чувство, до сих пор она испытывала его только по отношению к детям. То ли правая рука Якоба без двух пальцев растрогала ее, то ли слишком большие уши, то ли ожило в ней воспоминание, как он шел по деревенской улице и земля словно раскачивалась у него под ногами.

Во всяком случае, она начала прибирать разбросанные вещи.

— Ты, верно, проголодался, — сказала она.

А он:

— Наша первая размолвка.

— Боюсь, это все ошибка.

— Что?

— Да вот это, с нами.

— Мы ж еще даже и не начали.

— Мне не тридцать лет.

— Но и умереть ты пока не умерла.

Якоб ел, ел безо всякого аппетита, хотя по дороге умирал с голоду. Потом они сидели в нише перед высоким окном. Стемнело, но они не зажигали огня. И поэтому каждый мог оставаться сам по себе, пусть даже один тянулся к другому. Начался дождь, капли стучали по крышкам мусорных баков, и Элизабет думала: здесь бы я не смогла жить. Она не сообразила, что это вовсе не ее слова, а слова Алена.

— Скажи что-нибудь, — попросила она.

— Что сказать?

— Что-нибудь.

Она похожа на Грету, подумал он. Но что ей сказать, в голову не приходило. Да и вообще он не любил много разговаривать. Элизабет подумала: опять я. Дети — те ухитрялись после какой-нибудь ссоры по два дня не проронить ни слова, покойный муж — тоже. А она такого напряжения не выдерживала. У бабушки схлопочешь, бывало, по мягкому месту — и порядок.

Как тихо стало, мне прямо страшно от такой тишины. А эти мысли начали у нее появляться, когда разъехались дети. Сын все время хотел свозить ее в Чехословакию. И не понимал, почему она боится такой поездки.

— Расскажи мне про твою жену.

— А чего про нее рассказывать.

— Она была красивая?

— Да.

Элизабет очень хотелось услышать от него, что и она тоже красивая. Пусть даже это неправда, все равно услышать было бы приятно.

— Ты очень ее любил?

— Да.

— А она?

— Она была добрая женщина.

Элизабет снова почувствовала в нем какое-то внутреннее сопротивление. Здесь было что-то, чего никому не дозволялось трогать. Но тогда к чему ехать с ним в чужой город, в тот дом и тот сад, где каждый кустик рассказывает о другой, которая для них совсем не другая, а другая только для нее, Элизабет Бош, переселенки.

— Мы тоже всегда хотели иметь детей, — вдруг заговорил он, — но, когда начали падать бомбы, каждую ночь, и весь город стоял в огне, мы даже порадовались, что у нас их нет. — И потом, словно догадавшись, о чем она думает, сказал: — Во мне все заглохло. А совсем без радости человек просто не может жить.

Вот это она вполне могла понять. Ей захотелось сказать Якобу что-нибудь ласковое, но она не знала, что именно. И провела пальцами по его лбу, его губам, его изувеченной руке. А он сидел неподвижно, боясь, что это может кончиться так же внезапно, как и началось.

В половине одиннадцатого отправились на пропускной пункт. У самого перехода Якоб сказал:

— Я сейчас вернусь.

Она схватила Якоба за руку, словно боялась, что его у нее отнимут. Все еще лил дождь. Элизабет зашла в подъезд. Ее знобило.

Когда истек час, а Ален так и не вернулся, она решила, что с ним что-то случилось. Она хотела подойти к пограничникам, но духу не хватило, хотя, конечно же, они бы ей ничего плохого не сделали.

«Ведите себя благоразумно, гражданочка».

А она больше не желала вести себя благоразумно. Она всю жизнь была благоразумной. А теперь она хотела быть такой, про которую люди говорят: ненормальная, неразумная. Во мне все заглохло, а совсем без радости человек не может жить.