Вернер Гайдучек - Современная повесть ГДР

Элизабет тоже собралась в Берлин. В деревне это вызвало всеобщий переполох, потому что Элизабет одна никогда и никуда не ездила, ее утомлял даже уличный шум в окружном центре. Но Элизабет заявила, что ей нужны новые гардины и новое пальто, а в Берлине выбор больше, чем в их деревенском магазине или даже в Лейпциге. Это казалось вполне убедительным.

«Три мои женщины», — часто говаривал Ганс в былые времена. Эти слова должны были звучать шутливо, их все и принимали как шутку. Но теперь он так почти не говорил. С тех пор как он был введен в состав редколлегии, на него навалили гору работы, и работа эта была порой монотонной и занудной. Ганс теперь спал мало, плохо и пребывал в вечном раздражении.

«Три мои женщины»…

В столовой к нему подсел редактор сельскохозяйственного отдела и между шницелем и грушевым компотом с ухмылкой обронил:

— Твоя сестра и Роланд Хербот с химкомбината… говорят, у них та-акие амуры!..

Ганс не мог бы себе объяснить, почему именно слово «амуры» так его возмутило. Может, и не само слово, а ухмылочка собеседника. Заведующий сельхозотделом явно ждал резкой отповеди, но Ганс раскланялся с кем-то за соседним столиком и ушел, словно ничего не слышал. Меня это больше не занимает, подумал он. Разве я сторож сестре моей? Пуповина давно оборвана. Потом он все-таки решил съездить в общежитие, не столько из-за Маши, сколько из-за матери, потому что мать эта история заденет всего больней. Маша, ее доченька, ее масюнечка — и вдруг такое.

Вообще, на взгляд Ганса, мать как-то странно изменилась за последнее время. В гости к ним она почти перестала ездить. Нескладно вышло, что в рождество он понадеялся на Машу, а Маша — на него. Ну а как он был должен поступить? Пабло проплакал две ночи напролет, температура все не падала. Спать невозможно, а работа должна идти своим чередом. Конечно же, он и сам подумал о том, чтобы пригласить мать на праздники в город, но квартира у них маленькая, а Регина вымоталась не меньше, чем он. И опять не обошлось бы без ссоры из-за какого-нибудь пустяка. Во время болезни подходить к мальчику никому не разрешалось. У Регины были свои представления о браке, семье и воспитании. Двенадцать лет — в детском доме. Отец вообще неизвестно где, отца она даже и не знала. А мать в один прекрасный день с каким-то мужиком махнула в Кёльн. Попросила соседку взять девочку к себе на ночь, да так и не вернулась. О-ля-ля, красиво жить не запретишь. Поэтому Пабло должен был теперь в двойном объеме получить все то, чего Регине так и не досталось. Ганс понимал свою жену и ее мечты о собственном Святом семействе. Вот только жизнь не всегда укладывалась в подготовленные рамки, иногда мешало одно, иногда другое.

«Три мои женщины»…

Он поехал к ней сразу же после рабочего дня. Маша обрадовалась его приезду. Они пошли в ресторанчик на углу, пили там пиво и заедали его жареной колбасой.

— Старичок ты мой, — сказала Маша, и Ганс подумал: ничего получилась девочка, но дай срок, Хербот тебя прожует и выплюнет, полгода, от силы год — и с него хватит. Я таких субчиков навидался. Он не знал, с чего начать, но Маша невольно пришла ему на выручку.

— Мать стала какая-то странная в последнее время.

— Чем странная?

— Просто странная, и все.

— А ты когда была дома последний раз?

— Я теперь не очень часто там бываю.

— Это почему же?

— Потому что я теперь не очень часто там бываю.

Если не раньше, то сейчас наконец Ганс понял, что так же не может преодолеть свое прошлое, как Регина — свое. Во все времена он был «большой», а Маша — «маленькая». Она повсюду таскалась за ним — в погреб, на футбол, в кино. Ему приходилось забирать ее из садика. Ему приходилось помогать ей готовить уроки. А при ссорах ему приходилось быть « ты же умней ».

Порой, когда мать не видела, он поколачивал Машу, просто так, без повода, а потом снова сажал ее к себе на плечи или на раму велосипеда. «Теперь, когда не стало отца, ты единственный мужчина в семье». Сотню раз и еще больше приходилось ему слышать эти слова из уст матери. Страшные слова, они обманом отняли у него детство. Он и сейчас слышал их порой во сне: «Теперь, когда не стало отца…»

Но рано или поздно этому надо положить конец, подумал он и, хотя намеревался спокойно все обговорить — разве я сторож сестре моей? — не удержался и закричал:

— Ты, собственно, с кем путаешься, с болгарином, с Херботом или с обоими сразу?

Итак, слова были сказаны, и он не собирался заглаживать свою грубость, хотя был почти уверен, что существует несомненная связь между поведением сестры и странностями матери. Туфли цвета морской волны, покупка гардин в Берлине. Вообще-то ничего такого из ряда вон в этом нет, но для матери, которая трижды повернет в руках каждый грош, прежде чем потратить…