Юнна Мориц: Два рассказа о чудесном

Ей приснилось, что — лето и что стоит она босиком на зеленых плитах мраморной веранды, а за красным столом, спиной к белым горам и зеленым деревьям сидит улыбающийся сапожник и вколачивает белые деревянные гвозди в белую книгу, а белые гвозди подает ему в клюве голубь, распластанный в облаке. «Здравствуйте, Св Бонавентура! Скажите, пожалуйста…» — обращается Маша к сапожнику и видит, что это никакой не сапожник, а родная сестра ее отца улыбается так, словно нет непоправимого, словно смерть вот-вот к ней придет, все увидит в целости и в красоте и скажет жизни: бери, это — твое…

Пелагея Григорьевна умерла через месяц и три дня. На поминках было много народу, и Маша, измученная бессонными ночами, пекла несметные горы блинов. Когда Маша наконец присела к столу, одна приятельница Пелагеи Григорьевны, врач-онколог, сообщила всем по секрету, что сделано потрясающее открытие — вирус гриппа убивает раковые клетки. Выходило так, что надо болеть вирусным гриппом, лучше всего «гонконгским», и тогда или рака не будет, или он сам пройдет.

Маша вернулась в деревню и рассказала всем-всем, что ее тетка Пелагея Григорьевна заболела раком, и должна была умереть, и даже знала сама об этом, но решила жить, как здоровая, потому что… И тут, конечно, Маша поведала о сапожнике и о своем сне про Св. Бонавентуру. После этого сна, рассказывала Маша, заболела тетка Пелагея Григорьевна «гонконгским» вирусным гриппом, не пила, не ела, горела, бредила, но рак прошел окончательно!

И еще лет двадцать на вопрос: «Жива ли Пелагея Григорьевна?» — отвечала Маша:

— Жива! Жива! Вот жива — и все тут!

Еще успела Маша осчастливить своего отца и выйти замуж за молодого учителя, тихого и доброго человека, который замечательно рисовал Машу на разных картинах. За картинами этими лет пять назад гонялась «вся Мосюва», но их оптом скупил известный искусствовед, большой специалист не то по «интуитивному примитивизму», не то по «примитивному интуитивизму», искусный коллекционер «безыскусного искусства»… Как все по-справедливому счастливые люди, Маша никогда не врала. Но эта история с теткой!.. Она рассказывала ее бесконечно, из года в год, по первой же просьбе: «Манечка, расскажи… Вот послушайте!» И Маша рассказывала вновь и вновь, а рыжее и зеленое пламя ее лица освещало всю эту историю так убедительно, а годы летели, и выходило, что тетка у Маши — бессмертная?.. И выходило, что тетка у Маши — бессмертная…

Да! Вот еще что! В «Словаре иностранных слов» нет слова «плакетка», но зато есть глагол «плакирова́ть», с которым, несомненно, «плакетка» связана самым коренным родством. И у глагола этого два значения из трех кажутся мне достойными пристального внимания и живого интереса: 1. Покрывать листы металла в процессе горячей прокатки тонким слоем какого-либо другого металла, более устойчивого к коррозии, для предохранения от разрушения; 2. Накладывать дерн на земляные откосы с целью укрепить их корнями трав и предохранить от размыва и оползания.

Мальчик Петя Бахов, десяти лет, очень плохо читал, никак не мог вызубрить таблицу умножения, и в диктанте он делал ошибки неимоверные — в самых несложных для написания словах! В его торчащие, обмороженные уши неудержимо лилась стройная, неистощимо образная музыка ошибок: слово «стая» мгновенно превращалось в «стайя», полное лая здешних ворон, воя бродячих псов и этого «ай!», которое вечно носится в воздухе.

Все ошибки свои Петя мог объяснить, оправдать вполне осмысленными причудами слуха. И пытался он это сделать, не раз пробовал доказать учителю свою правоту. Но Павел Ильич Глебов, старый опытный педагог, никак не щадил изворотливость детского ума и карал ее безо всяких поблажек, незамедлительно, страшась упустить роковой момент. Ибо считал он это видом лживости, лени и самых дурных склонностей, неизменно приводящих к скользкой дорожке и плохому концу. Так прямо и говорил: «Никому ничего такого не слышится, а один ты, ученик Бахов, слух свой извращаешь орфографическими ошибками, потому что лентяй ты отпетый. Но что хуже всего — хитрый! Вот поешь ты соловьем все сутки подряд — это сущая правда. И стоять тебе в опере, в парике, напудренном белой мукой, и петь разные дурацкие арии про любовь».

Тут начинался в классе повальный смех, и урок превращался для всех, кроме Пети, в одно нескончаемое удовольствие. Дети охали, корчились, рыдали от хохота, представляя себе, как Петя стоит в опере, в парике, напудренном белой мукой, и поет разные дурацкие арии про любовь. Кто-то, заливаясь от смеха, вытягивал звонким писком: «Любо-о-овь! Любо-о-овь! Любо-о-овь не карто-о-ошка!» Тут Петю начинало мутить, из костяной ямки под слабой грудью взвивалась в самое горло противная луковая струя, и он опрометью, как зверек съежившись, бежал в уборную, чтобы рвотой очистить свою несчастную плоть от позора.