Борис Палант - Дура LEX

Сейчас, прожив тридцать лет в Америке, я понимаю, что Харьков был красивый город, что моя тридцать шестая школа могла бы запросто потягаться с любой элитарной английской школой и, наверное, выиграла бы это состязание, и что вообще мое детство было счастливым. Но тогда, с двенадцатилетнего до почти двадцатипятилетнего возраста, я ненавидел родину и свой родной город Харьков. Я не хотел путешествовать по бескрайним просторам Советского Союза. Для меня это было все равно что путешествовать по большому тюремному двору. Ну, так другая камера немного отличалась от моей и какой-то закуток тюрьмы выглядел даже симпатичным, но этого было для меня мало.

Когда мне было восемнадцать лет, я начал учить французский язык с Ириной Игнатьевой. Ирина родилась во Франции, в семье белогвардейского офицера, успевшего удрать от большевиков за границу в двадцатые годы. У Ирины была сестра Натали, тоже родившаяся на благословенной французской земле. Обе сестры получили образование в лицее, обе прекрасно говорили по-русски, при этом так грассируя, что только за это их хотелось поцеловать. Французское грассирование аристократично и сексуально.

После Второй мировой войны офицер Игнатьев совершил непростительную стратегическую ошибку — он дал советским эмиссарам себя уговорить и вернулся на родину вместе с женой и дочерьми-француженками. Ирина и Натали поступили в университет и успешно закончили факультет иностранных языков. Папу Игнатьева немного помутузили и трудоустроили гардеробщиком в том же университете. Потом он пошел на повышение и стал продавать книги в университетском киоске на первом этаже. Белогвардейские седые усы и французский берет. Как он мог дать себя уговорить?

Через Ирину и Натали я познакомился с другими французами, живущими в Харькове. Их всех объединяло то, что у них были доверчивые родители. Я не подозревал, сколько доверчивых французов живет в моем городе. Я начал приходить к ним на посиделки. Жили они преимущественно в плохих районах и в плохих квартирах, но в каждой можно было найти много молекул — посланцев Запада. У кого на полке стояли французские книги, у кого был свитер, который явно выпадал из остального гардероба, у кого подавали к столу французское печенье или даже коньяк. На посиделках говорили, разумеется, только по-французски.

Я ожидал услышать антисоветские разговоры, но ни одного крамольного слова так и не услышал. Я не понимал тогда, через что эти люди прошли, что они уже потеряли. Во время одной из посиделок я попросил их рассказать о Франции их детства и юности. Все замолчали. Я понял, что они не могли начать разговор не потому, что боялись меня. Они боялись, что нахлынут воспоминания, и жить им станет трудно или невозможно. Но мало-помалу они разговорились, начали вспоминать остановки парижского метро, фильмы конца сороковых и начала пятидесятых, цены на газеты, журналы и продукты. Вспоминали имена школьных друзей, праздники. Французский армянин Арсен взял гитару и запел песни Брассенса. Многие знали слова и подпевали. Поздно вечером я вышел из монпарнасской квартиры на темную улицу на Шатиловке. Merde, tоût est de la merde, de la merde partоût.

Американской колонии в Харькове не было, потому что в Харькове жил всего один американец — старый Джейкоб Тенцер. В тридцатых Джейкоб приехал в Советский Союз помогать строить коммунизм и вот маленько подзадержался. Арестован он был почти сразу. Конечно, допрошен, а затем помещен в «каменный мешок» — камеру настолько маленькую, что в ней можно было только стоять. В этом «мешке» Джейкоб провел три дня. Он спал, «облокотившись» коленями о переднюю стенку. Колени у него потом болели всю жизнь. Джейкоб рассказывал, что на допросах он ни в чем не признался. Ему, американцу, было непонятно, как можно признаваться в том, чего никогда не делал. Такой стойкостью он спас себе жизнь. Его выслали на поселение, где он познакомился с Фаней, на которой потом женился. Джейкоб и Фаня Тенцер были одними из основателей харьковского института иностранных языков.

На последнем курсе иняза я вел заседания и концерты «Английского клуба» в Харькове. После концертов активисты клуба часто шли ко мне домой на чай. Однажды майским вечером мы направлялись группой человек в десять на такое чаепитие. Джейкоб взял меня под руку, мы немного поотстали от всех. Вдруг он остановился и сказал:

— Вот я сейчас закрываю глаза и представляю себя в Бруклине. И куда бы ты меня ни завез, я найду дорогу домой. Я помню каждую улочку в Бруклине.