Ханс Хенни Янн - Угрино и Инграбания и другие ранние тексты

[1927]

Сильнее, чем когда-либо прежде, тяготит каждого европейца, чье призвание - иметь дело со словами, то обстоятельство, что их так редко удается употребить недвусмысленно. Слово не стоит в пространстве, как статуя; предложения не движутся по кругу, как полифоническая волна канона. Непонимание, непонимание, непонимание - вот урожай, который вновь и вновь попадает в ригу. Почему? Общеупотребительные слова отлучены от символической силы. Жизнь высасывает ее из тощих грудей философии. Только слово, которое рождено самой философией, иногда обретает прозрачность кристалла, отшлифованного человеческой рукой, - ценой утраты дикости естественного роста.

Большие поэты пытаются вернуть речи магическое значение. Они сгущают смысл, создают для него связи с окружающим миром, с Универсумом, с прошлым и будущим. Помимо простого словесного сообщения появляется некое отображение в вечности . Сообщение отчасти утрачивает свою фактичность. Открытый человек внезапно слышит музыку наподобие хорового пения, пространственное дыхание наполненного бурей безлюдья; он вдруг ощущает реальность космических событий, раскрывается навстречу такой правде, которая, сама по себе, ему совершенно чужда и нежеланна, которая - в его настоящем - бесполезна, даже вредна.

Жесткий и радикальный пример такого рода - короткая фраза Бюхнера в его «Войцеке»: «Андрес, не иначе это все франкмасоны!» Здесь реальное существование масонского сообщества совершенно не принимается в расчет. Тот, кто знает членов какой-нибудь ложи или чувствует себя причастным к масонскому движению, никогда не поймет всей тайны, заключенной в испуганном возгласе Войцека: не почувствует, что тот не созрел для трезвого восприятия жизни, потому-то в душу ему и заполз страх перед привидениями.

Символические действия, еще встречающиеся в современной поэзии, почти всегда воспринимаются как банальные новшества, если люди не понимают их цели. По этой причине наши лучшие поэты не привлекают к себе внимания и не находят последователей. Они становятся мучениками не только в силу своей натуры, расщепляющей их на две части, на революционера и консерватора, но и потому, что язык наподобие китайского или древнеегипетского в принципе не переводим. Из двадцати пяти букв нельзя создать никакого соответствия для неисчерпаемых знаков. Расшифровка таких языков - это процесс фильтрования, при котором теряются ключи к тайне... Вот представьте себе, что кто-то говорит или думает о древнеегипетском слове «женщина». Оно не однозначно, не ограничено; и обладает столь высокой степенью холодного абстрагирования, что для поэта она неприемлема. Как ему быть с тем, что египтяне писали, собственно, «женственный человек»? Ему такое понятие ни к чему; а поскольку он от него отказывается, он у себя в духе апеллирует к нежным и сладостным переживаниям, испытанным миллионами людей. Но он заблуждается. Разного рода трудности - отсутствие среди нынешних людей единомыслия, давление повседневности - убивают его намерение. Он, отчаявшись, начинает совершать ложно-величественные жесты: скандирует слово по слогам или изгибает фразы таким образом, чтобы содержание слова расширилось. Вдруг кто-то ему говорит, что существует язык, в котором слово «женщина» включает в себя знак луны. И тут он чувствует, как его обессиливший ум цепенеет, и начинает мечтать о языке зримых образов , который не помогал бы взаимопониманию, а обеспечивал истинную общность, не ускорял бы процесс логического мышления, а отражал универсальный мировой закон, не суживал бы понятия, а раскрывал их во всей полноте; такой язык не мог бы сделаться вульгарным, потому что в нем даже самые распространенные слова еще сохраняли бы связь с природными стихиями, а значит, заключали бы в себе судьбу и смысл.

Нетрудно убедиться, что в культурах, опирающихся на язык изображений или символических знаков, где каждое новое слово есть лишь расширение одного из хорошо обоснованных представлений об устройстве сотворенного Универсума или земного мира, любое трагическое событие сгущается , превращаясь в акт жертвоприношения или элемент установленного Богом круговорота; таким образом, представление о безнадежном страдании преодолевается. Описания даже самых безудержных страстей кажутся нам бесстрастными. Так, превращение умершего в некое духовное существо дает повод для гимнов, которые совершенно игнорируют страх еще живущих. Мощные проявления чувственной любви становятся общепризнанным законом, из-за чего все ее дерзкие и отталкивающие аспекты превращаются в праздничный ритуал. Египтянин говорит просто: «Мой дом». Но если спросить его: «Куда ты идешь?», он ответит: «К моему вечному дому». Имея в виду гробницу. И нам покажется, будто течение времени еще не открыто. Подобно тому, как статуи египетских богов вечны на своих тронах, так же вечны и символы человеческих мнений, которые, даже превратившись в слова, продолжают связывать живых с умершими.