Лоренс Даррел - Клеа

И, как ни странно, в чем-то она была права. К собственному удивлению, я первый раз в жизни ощутил, что волен причинить ей боль, даже и вовсе подчинить, поработить ее одною только силой безразличия! «И все-таки, — сказал я, — правда в том, что обиды за прошлое во мне нет. Совсем наоборот, я благодарен тебе за этот опыт; наверно, он действительно был банальней некуда, наверно, ты и впрямь возилась со мной, как с нелюбимым надоедливым щенком, но я-то, я ни на что его не променяю!» Она отвернулась и сказала хрипло: «Что ж мы оба с тобой не смеемся — от счастья?»

Мы долго сидели и глядели в ночную тьму. Потом ее передернуло дрожью, она прикурила сигарету и нанизала несколько финальных бусин на ниточку внутреннего монолога — вслух: «Ох уж эти мне посмертные воспоминания о вещах несделанных! Слушай, ну а тебе-то зачем все это было нужно? Мы же так в конце концов ничего друг в друге и не поняли, обменялись пригоршней полуправд, и все! Одно на всех гигантское незнание. Я, когда чувствовала себя виноватой, в те еще времена, все пыталась представить себе, что в один прекрасный день мы с тобой опять попробуем стать любовниками, но совсем иначе, не так, как прежде. Господи, какой фарс! Я рисовала себе, как это устрою, заглажу свою вину, заплачу долги. Но… я же знала, что ты все равно предпочтешь меня прежнюю, тобой же и придуманную, предпочтешь остаться персонажем в старой выдуманной картинке в рамочке из пяти чувств — любой моей правде. Ну, так скажи мне, если уж на то пошло: кто из нас в таком случае больший лжец? Я обманывала тебя, но ты-то, ты обманывал себя сам».

Подобные наблюдения — в иные времена от меня не осталось бы камня на камне — и теперь были жизненно значимы для меня, но уже на совершенно иной лад. «Как дороженька ни вейся, а мимо правды не пройдешь», — написал Персуорден — где-то, когда-то. Точно так, но вот сейчас я начинал понемногу понимать, что правда сама по себе еще и бодрит, и дает силы — холодный душ, волна, которая всякий раз подталкивает тебя чуть ближе к твоей собственной сути, к самореализации. Теперь я знал, я видел, что моя Жюстин была не более чем трюк умелого иллюзиониста и держалась вся эта обманка на ржавой арматуре не так, неправильно понятых жестов, поступков и слов. И впрямь винить некого; единственной виновницей была моя любовь, она сама сотворила себе кумира и тем жила. И все было честно, без обмана, и картинку заказчик раскрашивал сам, как ему того хотелось. Любовники, как доктора, подкрашивают горькое лекарство, чтобы легче было его проглотить! Да, конечно, я понял, по-другому и быть не могло.

И еще — мне как будто написали заглавными буквами: я понял, что любящий и любимый, наблюдаемый и наблюдатель составляют друг для друга фон, как геральдическое поле — для фигуры («Восприятие и объятие суть одно и то же, — и заодно с объятием входит яд» — это опять же из Персуордена). И заключение о природе и свойствах своих Любовей они делают исходя из этих узких, окрашенных единоцветно пространств с лежащими окрест обширными полями неизвестного («преломление», так сказать) и ссылаются потом на знание свое как на часть более общей закономерности, постоянно, с точки зрения основных характеристик и универсалий, с точки зрения области охвата. Какой урок, какой великолепный урок и в искусстве, и в жизни! И всем, что я писал, я всего-то навсего свидетельствовал в пользу власти образа, мною же самим и созданного одним лишь актом видения Жюстин. Был он истинным или не был — вопрос так не стоит. Нимфа? Богиня? Вампир? Да, все сразу — и ни одна из них. Она была, как и всякая женщина, всем, что только мужская душа (давайте определим понятие «мужчина» следующим образом: поэт и перманентный сам против себя заговорщик) — что только мужская душа даст себе труд вообразить! Она всегда была тут как тут и никогда в действительности не существовала! Если снять все эти маски, что останется? — очередная женщина, во всем своем женском естестве, как манекен в ателье, она стоит и ждет, пока не придет поэт и не оденет ее и не вдохнет в нее жизнь. И вот, осознав все это, я впервые начал понимать, сколь велика и ужасна власть женщины в ее умении принять и отразить — та чреватая плодородием пассивность, с которой, подобно луне, она ловит, заимствует и делает своим свет мужского солнца. Да разве я мог испытывать иные чувства, кроме благодарности за знание столь жизненно важное? Что значила вся ложь, все мелкие козни и глупости в сравнении с этой истиной?