Шон О'Фаолейн - Избранное

— Хочу уплыть по лунной полосе!

— Сначала доедем до нее!

И мы поехали через Гленкаллен, расселиной Скэлп, где в черной темени вспыхивали встречные фары, по лесистой Прибрежной долине к пляжу Грейстоунз, к мерному клокоту отлива. Курортный сезон еще не начался, а прогуливаться у моря было уже поздно. Мы были с нею одни, мы уходили все дальше от тусклых городских огней, и слышалось лишь раскатистое шуршание отползающих волн да хруст песка под нашими ногами, и я висел между небом и адом, как ночная птица, низко парившая поодаль над морем. Мы остановились.

— Ну? — сказал я. — Вот тебе море! Давай плыви!

— Повернись спиной, — велела она, — и не оборачивайся, пока я не позову.

Я повиновался. Через минуту-другую раздался дикий вскрик, я быстро обернулся и скрючился от хохота. Ирландское море, студеное даже в июне, пронизало ей ноги жгучим холодом. Задыхаясь и чертыхаясь, пышнозадая красавица ринулась вперед. Я следил за нею с восторженным изумлением, слышал, как она, перевернувшись на спину, что-то прокричала луне; потом прямиком отошел к железнодорожной насыпи, туда, где между громадными бетонными опорами мола наносит кучи песку. И лежал там, пока она не появилась уже одетая, отяжелевшая, с мокрыми космами, не попадая зуб на зуб и кляня себя за глупость.

Я снял куртку, набросил ей на плечи и довольно долго унимал ее дрожь, прижав к себе. За все это время она не сказала ни слова. Молчаливо шла она со мной к машине, молчала и по дороге домой. Я пытался разговорить ее, но в ответ получал только вялое «Да?», или «Разве»? или «Правда?». Я оставил ее в покое. Затормозив ярдов за сто от дома номер 118, я взглянул на нее. Она еще посидела, хмуро уставившись перед собой, потом отворила дверцу, ступила одной ногой на тротуар, медленно повернулась ко мне и заговорила. У нее и так-то очень мягкий голос — на этот раз он был не просто мягкий, это был голос маленькой девочки.

— Спасибо тебе, Бобби.

— Не за что!

— Я тобой очень восхищаюсь.

— Восхищайся, пожалуйста, но почему «очень»?

— Потому что ты меня пальцем не тронул.

Она ушла, а я встревоженно подумал, уж не из тех ли это упущенных случаев, утраченных возможностей, о которых позже горько сожалеешь. Потом понял и ахнул. Я-то грустил над ее несбыточными мечтаниями, а девица очень трезво замыслила подставиться мне на пляже, чтобы я распустил руки. Если бы я соблазнился — это она сказала мне позже, когда мы стали любовниками, — она бы уступила и потеряла ко мне всякий интерес. А так я стяжал ореол недосягаемости вроде ее собственной. Кое-что из этого я с ликующей ясностью понял по дороге от Эйлсбери-роуд на Росмин-парк. Наутро, а может, и прямо сейчас, она прочтет мое стихопослание с улыбкой сообщника в любви. Я ее завоевал — во всяком случае, заслужил. В результате еще до ее отъезда в Париж оба мы знали, что ближе друг друга у нас нет никого.

Когда я октябрем навестил ее в Париже, мы это друг другу с восторгом доказали. Та осень и целый следующий год — блаженнейшее время, только вот Анадиона чуяла неладное и ревновала меня ко всякой дублинской юбке, а Лесли угасал, хотя под конец ему не было позволено, как в моем пассаже двумя страницами раньше, степенно выйти из коляски и с достоинством исчезнуть — нет, он поскользнулся на ломтике банана, который Анадиона крошила у них на кухне ему в овсянку, и размозжил голову об угол газовой плиты.

Может, я зажился? Надеюсь, что нет. Я уже описал, как мы встретились с Наной в то утро, когда могильщики шествовали в тумане с живыми цветами и бессмертниками и складывали их на доски незасыпанной могилы Анадионы. (Лишь после ухода плакальщиков землю ссыпают, и комья глухо стучат о гроб.) Моя опущенная рука коснулась опущенной руки Наны, стоявшей возле меня. Когда она отозвалась на пожатие, я молча взмолился, чтобы судьба нас опять свела. Я был совершенно одинок: Ана умерла, Реджи умер, Лес умер, теперь умерла Анадиона, оставил меня и мой небесный гонитель, Дез Моран — ни друзей, ни любовниц, ни даже соучастников жизни, и перед каждым из них и Нана, и я остались в неоплатном долгу.

Я и не знал, в каком неоплатном, пока не выяснилось, что Лесли мало было перехватывать и списывать мои письма к его дочери; перед самой своей безвременной кончиной он препоручил свои копии Дезу, и при этом (Дез говорил мне) мертвенная желчная отрыжка пенилась на его губах. Роковую черту и тогда еще можно было не довести до конца, если бы Деза не обуревало столь безрассудное желание женить меня на своей Анадионе и разлучить с ее Наной — глупость, объяснимая только его профессиональным целомудрием: ведь Анадионе было под шестьдесят, я — почти сорокалетний, а Нана — в полном цвете юной женственности.