Шон О'Фаолейн - Избранное

Она расхохоталась от души, как истая ирландка, и продолжала с ирландским банахерским выговором, раскатывая «р»:

— Ну, он изверргнулся, что твой вулкан! Гррохоту не меньше, чем шуму! «Да она выглядит на все двадцать три! Да она со своей рыжей шевелюрой сущая красотка! Грудастая, крепкая, бойкая! Вы и ахнуть не успеете, как она в подоле принесет! Ты, Анадиона, следи-ка лучше за девушкой в оба. Очень у нее опасный возраст. Какая там девушка? Она женщина. Нынче девушки созревают в двенадцать лет даже в наших холодных краях!» Люблю я старика Деза, когда он заводится. И знаешь, старик-то он старик, а временами просто залюбуешься — вот мужчина!

Я пробурчал, что некоторые женщины согласились бы с нею, будь они живы. И втайне подумал, что раз он так тревожится за Нану Лонгфилд, то надо бы мне к ней приглядеться.

Через месяц я случайно увидел ее на улице: шла домой из колледжа. Она, смеясь, распрощалась со своим провожатым, и даже если бы я не знал — а я пока что «знал» ее, как знают дочку близких знакомых, не больше, — я восхитился бы этой докрасна рыжей смеющейся головой, буйным пламенем юности. Я прошел мимо, она догнала и обогнала меня. Я держался от нее в нескольких шагах: Нижняя Графтон-стрит, мэрия — тут на переходе ее остановил светофор. Не было у нее ни мужеподобия матери, ни изящества бабушки. Широкоплечая, тяжелобедрая, мускулистые икры, осанка скорей материнская, чем девическая; она стояла, расслабившись, выдвинув правую ногу и свесив правую руку, и в этой ее небрежной, случайной позе была открытость, откровенность, disinvoltura [36] Раскованность (итал.). . Только что перевалило за полдень, и я чуть было не пригласил ее в «Дэви Бирн», выпить со мной чашку кофе или кружку пива с сэндвичем, однако же раздумал. Одно дело мы с Аной: сначала на пятом, потом на седьмом десятке сойтись с женщиной своих лет; или завоевать взрослую женщину, как я завоевал Анадиону, когда мне было за пятьдесят, а ей за сорок. А тут совсем другое: не стать бы мне посмешищем для семнадцатилетней студенточки.

Но все равно этот первый восторг остался, хотя (увидевши ее снова на Эйлсбери-роуд) я самозащиты ради сказал себе, что зря Дез назвал ее грудастой, задастой было бы вернее. Слова, однако, плывут и расплываются, они подвержены дуновению чувства, и хотя я спокойно сказал бы — на этой стадии увлеченности, — что она, мягко говоря, полновата (однажды я, глазом не моргнув, выслушал, как очень поджарая женщина обозвала ее «толстухой»), я стал все же думать о ее пышной плоти, ища подсказку Рубенса не то Тинторетто, в их телесном изобилии. Примерно так же я пока еще притворялся, будто мы с нею шуточки шутим, ничего бы не имел против, если бы при мне ее уподобили рыжику, ноготку или морковке. Со временем, однако, я обратил внимание на ее неимоверно голубые глаза — обычно-то у голубоглазых радужная оболочка испещрена крапинками, вроде голубого венчика ириса, а у нее глаза бездонно-голубые — и был поражен контрастом между этой лазурной голубизной и пламенем волос. Закатным? Полыхающим? Багряным? Золотым? Осенним? Разве подыщешь слова для такого сочетания, которое в конце концов обрело для меня неизъяснимую прелесть? Ее полнота стала вожделенной пышностью, а глаза и волосы явили двуединый образ по-майолевски изящной и добротной соприродной жизни: русильонские луговины, синеющие ручьи, белые облака, тимьян, мята и вербена, а вдали, в яркой лазури небес, — островерхие выси восточных Пиренеев, осиянные солнцем, источающие трепетную жизненную силу. Когда я потом раскрывал перед ней свое воображение, как она смеялась надо мной! Да вовсе она не такая, ей бы только лежать на диване, а ее бы кормили шоколадками с начинкой; я, правда, обнадеженно счел эту насмешку иносказанием любви. Наше обоюдное воображение наперебой жонглировало непризнанной нежностью.

Игра, которую мы с ней затеяли и продолжали до ее двадцать первого года, оказалась нешуточной. Сама по себе игра была отрадна: она утоляла страсти. Ему сорок. Ей двадцать. Мы разыгрывали роли соблазнителя и неискушенной девицы — разыгрывали предупредительно, утонченно, рискованно. Тот восхищается со стороны. Та упивается своей недоступностью, она рада отбросить обычные сомнения и подозрения, колебания и предосторожности. Ева, наверно, была в том же роде. Чего бояться? Адам-то знал, чего. А какая молодая женщина устояла бы на месте Евы? И какой мужчина не помог бы ей пасть? К тому же у меня ведь имелись извинительные обстоятельства, обстоятельства нитяные, тонкие, из вины винительные и без вины обвинительные, — словом, особые обстоятельства всякий раз, когда ее мать находилась в квартире наверху. Только в ночное время можно было навещать одну незаметно для другой. Да и то однажды, выходя от Наны, я натолкнулся на Анадиону. И сказал, что просто-напросто относил обещанную книгу. Когда обещанную? Что за книга? Без скандала не обошлось.