Шон О'Фаолейн - Избранное

И опять Максер хихикнул. История эта всегда кончалась счетом, сколько с тех пор прошло годов. Последний раз, когда он ее слышал, счет достиг сорока одного. В нынешнем году было бы уже пятьдесят.

Максер поставил чашку. Впервые в жизни ему пришло в голову, что история эта — правдивый рассказ про женщину, которая и впрямь жила на свете. Четыре раза сменились огни светофора, пока он освоился с этим открытием. Потом, будто у человека, который опять и опять слышал в тумане корабельную сирену и вдруг услыхал ее совсем рядом и увидел, пусть смутно, как из густой пелены проступил корабль, у Максера наконец прорезался важный замысел.

Он неуклюже слез с табурета и пошел к телефонам. Загрубелым пальцем принялся водить по серым страницам телефонного справочника в Бруклинском разделе. Палец остановился. Максер прочел фамилию вслух. Банделло, миссис Лили. Он вынул десятицентовик, монетка звякнула, попав куда следует, и он медленно набрал номер. На третий звонок ответил старушечий голос. Конечно, тетушка уже очень старая и, наверно, глуховата, и он сказал очень громко и, как все пьяные, старательно выговаривая слова:

— Это звонит Мэтью Кридон. Только приятели все зовут меня Максер. Я приехал из Лимерика, из Ирландии. Моя мать родом из Бэлироуша. Вы случаем не моя тетушка Лили?

— Чего надо? — пролаяла она в ответ.

— Ничего мне не надо! Я только подумал, если это вы и есть, может, мы чуток поболтаем. Я матрос. Нынче утром пришвартовался на Гудзоне.

— Тебе кто-нибудь велел мне позвонить? — Голос все еще звучал холодно, сурово.

Максер стал уже злиться.

— Да нет! Просто я вдруг взял да и глянул в телефонный справочник. Мать часто про вас рассказывала. Просто охота с кем-нибудь перемолвиться. Рождество ведь, ну и все такое. А я в Нью-Йорке никого не знаю. Ну а не хотите — как хотите. Навязываться не стану. Бывайте здоровы.

— Погоди! Тебя и впрямь никто не подослал?

— Душа моя подослала! Само Рождество меня подослало! — (Пусть как желает, так и понимает!) — Слышь, сдается мне, я навязываюсь. Давайте кончать разговор.

— Нет. Может, зайдешь ко мне повидаться?

— Прямо сейчас? — недоверчиво спросил он.

— Сию минуту!

Ее голос вдруг зазвучал приветливо, и досады Максера как не бывало.

— Ясно, тетя Лили! Я мигом. Только слышь, я правда надеюсь, вы не думаете, будто я навязываюсь. Потому как если…

— Это очень мило, Мэтью, что ты мне позвонил. Очень даже мило. Я буду рада тебя повидать.

Широко улыбаясь, Максер повесил трубку. Тетка в точности как мать, тот же у ней лимерикский выговор. Это после пятидесяти-то лет. И такой же голос командирский. Ей наверняка не меньше семидесяти. Высокая, должно быть, худая, статная, и уж ясно гордячка, и строит из себя важную даму, а на самом деле мягкая, как мох в горах. Сейчас, верно, впопыхах наводит порядок в доме. И распекает старика Банделло. Если он еще жив.

Максер заплутался в метро, и, когда вышел на улицу, уже стемнело. Он зашел, выпил еще чашечку черного кофе. Потом зашел купил бутылку ямайского рома — ей в подарок. А потом пришлось пройти пешком пять кварталов, пока он наконец разыскал ее дом. Автомобили, стоящие под фонарями, были покрыты снегом. Тетушка Лили жила в доме из бурого песчаника, с крутой лестницей. Тут обитали еще шесть семей.

Едва она появилась на верхней, тускло освещенной лестничной площадке и сверху посмотрела на Максера, он увидел нечто прочно забытое. Была она того же роста, что его мать, и такая же стройная, и рот такой же большой, но светло-голубые, подернутые влагой глаза он давно забыл и теперь замер на лестнице, вцепился в перила. При виде этих глаз он услыхал мягкие вздохи ветра над плоской лимерикской равниной, и его пробрала дрожь. На мили и мили окрест ни звука, лишь глубоко вздыхает ветер, под которым, словно водные просторы, колышутся поля пшеницы и луга. На всей плоской равнине, где перекресток — событие, а сонное озерцо — волнующая неожиданность. Где ручейки все равно что для другого края — реки. А деревни — что города. Где поверх клейких лютиков осовело глядят на тебя отдыхающие среди трав коровы. Где луговые травы достают им до брюха. Устремленные на Максера светлые тетушкины глаза — клочки белесого неба, что туго натянуто над Шаннонской равниной.

Медленно поднялся Максер по ступеням навстречу ей, но, даже когда они уже стояли рядом, тетушка все равно смотрела на него сверху, пристально вглядывалась в его лицо бесцветными глазами. Он понял, что она ищет, и, когда с негромким и кротким рыданьем, точно ветер Шаннона, она обвила его шею костлявыми руками, он понял — она нашла, что искала.