Шон О'Фаолейн - Избранное

— Кобыла уж посреди реки была, сатана, а я к лошадям непривычный, если кто привычный, тому и горя мало, а я непривычный, и вот она, сатана, посреди реки, а я? Что я? Ну! Что я сделал, я тебя спрашиваю? Взял да и глянул прямо вниз, а? Прямо вниз глянул и, не подхвати меня парень, так бы в воду и перекувырнулся. Ухх! Перекувырнулся бы — и поминай как звали. Мне б, дурню, не глядеть, а я возьми да глянь. Хоссподи-и!

Тут Рори пробирала дрожь, и он окончательно захлебывался словами.

Ветер все гнал по небу мякину, и время от времени кто-то глядел вверх и говорил тому, чью скирду молотили на общинных началах по обычаю гор:

— Авось либо не будет дождя.

Тот задирал голову, озирался, говорил:

— Не должно. Ветер крепкий.

И снова они принимались за работу, охорашивали, взбивали оседающие снопы, а потом мы с Рори опять спустились к дороге. Дорога извивалась между валунов и шла на восток, и на ней ничего не было видно, только верхушки телеграфных столбов впереди. Вся она была голая и пустая, и мы к ней спустились и перебежали через нее, и тут Рори крикнул, что грузовик выезжает из-за поворота. Мы рванули, сердце обрывалось, мы рухнули в мох, и, как колоды безногие, мы переворотились так, чтобы лечь лицом к дороге. У нас над головами взвыли пули, и я увидел, как чудные фигурки строчат в нас на бегу, и я остервенело строчил в ответ, пока не заело затвор, а потом я скатился в ложбинку, оказавшуюся тут на мое везенье; потом я бежал по камням, по трясине, по зарослям, в жизни я так не бегал, и я долго бежал, и, когда я свалился без сил, я не мог дышать, мне сводило грудь, и сердце колотилось о ребра, будто хотело вырваться. Еще стучали выстрелы и в вышине выли пули, они летели, наверно, широкой дугой, я даже слышал, как они, завершая полет, шмякаются о мягкую землю.

Когда все смолкло и сердца наши снова стали биться ровно, мы сошли по разлогу в лесок, где росли березы и рябины, и серебряная кора сшелушилась с берез черными поперечными полосами, и ветер пообирал красные ягоды со слабых ветвей рябины. Серые валуны сквозили в просветах между стволами, иногда на них падало солнце, чтоб обогреть их холодный цвет; ручей трудно пробивался сквозь твердую почву и пел низко и нежно, а на крутом выступе, обозначившемся силуэтом против неба, трудился одинокий работник, без устали взмахивая лопатой. Мы были долго в леске, мы слушали, как поет виолончелью вода, как ветер качает вершины лиственниц, щиплет тонкую рябину, а то вдруг мы вздрагивали, когда грохот грузовика входил в зону нашего слуха и опять удалялся.

Меня разбередила опасность и красота леса, падающая рядом вода, ходуном ходящие деревья, и снова я стал думать про вчерашнюю женщину в черном плаще, которая почувствовала, что и я существую на свете, как каждый, кто встречался ей в церкви или на ярмарке. Она представлялась мне такой, какой спустилась к нам ночью, черный плащ не сходился у нее на груди, и она все вела и вела нас к тихой кухне и последнему жару в печке. Уж наверно, жизнь подстроила эту встречу не с такой мелкой целью, как тысячи тысяч других, когда люди сбегаются и разбегаются в городе и на воле? Сколько раз эти встречи оказывались пустыми и зряшными, и давно бы мне убедиться в их ненужности и кружиться бобиной в челне, а я все трепыхался, словно пешка в руке сомневающегося шахматиста. Но сейчас мой ум отключился, как и прежде случалось, и сердце потянулось к красоте этой жизни, и в тихом, бесптичьем лесочке я совсем забылся. Поток пробил себе путь и стал могучей рекой, и баржи и плывущие огни этих барж гнали по небу темно-дымный вечереющий воздух, и каждая баржа рассекала гребень волны, бегущей от чужого уносящегося борта, а потом медленно таяла в сумраке, и мужчины сидели на палубах и курили, довольные жизнью, и поминали всех мертвых знакомых моих, которые слишком надрывали душу из-за бесполезности жизни. Есть сова в старой кельтской сказке, которая каждую рябину видела еще семенем на дереве и видела, как семь длин ее падало наземь и семь раз снова одевалось листвой; она видела людей, чьи кости вымыло из скал дождем, который обточил их в гальку, и скалы были в семь сотен раз выше, чем в этот гаснущий вечер; она видела людей, для кого выступ над моей головою был бездонной низиной, а впадина, где мы с Рори сидели, была высокой горой до Потопа. И вот такая сова из сумрака окликала меня, и крик ее говорил о незапамятности времен и наполнял меня таким покоем, какой бывает, когда колесо уходящего года ворочается тихо-тихо, почти совсем стоит. Я задремал — жизнь остановилась для меня, веки набрякли и сомкнулись.