Шон О'Фаолейн - Избранное

— С добрым утром, мистер Янгер. Как, осваиваетесь?

Акцент чужеродный: подсказка, значит, моей ущербной памяти, что я не англичанин. Может, это мне вроде тычка в бок? Так сказать, по-божески подпихнули: дескать, смелей. Видишь, мол, сколько кроется за пустяками — за какой-нибудь интонацией? Ведь я ее заметил, заметим, чуть-чуть тоскливо. О чем тоска? О чем-нибудь английском? А может такое статься, что самые сокровенные воспоминания все же просачиваются, вопреки всевышним запретам Их Небожительств?

— Да все, в общем, благополучно, миссис Э-э-м-мнн. Очень вам, конечно, признателен. Весьма тронут.

Опять! И у меня интонация английская, не ирландская. Любезная, а не сердечная. Да кто же я, в конце концов?

— Ну, вы уж к нам-то не стесняйтесь. Мы — сестры Уиндили. С радостью поможем. Одинокому всегда ведь тяжело. Особенно после такой утраты!

Я прощально-приветственно, с должным прискорбием поднял руку и прошел по автомобильной дорожке через беленькие визгнувшие воротца. Был или нет особый тон в ее последних четырех словах? Сопричастность? Симпатия? Неуверенность? Антипатия? Или просто по доброте душевной интересуется новым соседом? Было бы у меня время с нею поговорить, я бы выяснил, почему и отчего мне так уж тяжело и какая такая постигла меня утрата. Овдовел я, что ли? Кого я потерял? Ясно было одно: каким-то боком мое прошлое должно быть известно другим, пусть более, пусть менее достоверно. Еще сколько-то подобных намеков — и отыщутся былые друзья. А стало быть, отыщусь и я, тот самый, прошлый? Вправо асфальт кончался: тупик. Влево виднелась поперечная улица, и в потоке машин кремово-голубой автобус. Я направился туда бодрым шагом шестидесятипятилетнего мужчины с вросшим ногтем на ноге.

Особнячки примерно на две-три спальни каждый, очень подходящие для молодоженов и супругов преклонного возраста. Лужайки и загородочки, вроде моей, зеленые, белые, глазурно-синие; или черные, как священники, или серые, как монашки. Бывает черное духовенство в белом облачении? А каковы чернокожие женщины в белых трусиках? Возвышенные, однако, мысли у подножия гильотины. Кругом чистота и порядок. Богатых здесь нет. Машины самых обиходных марок: «форды», «фиаты», «рено-4», «мини». Petit bourgeois [2] Мелкий буржуа (франц.). Боже, храни Ирландию. Впрочем, вкус все-таки присутствует. Береза, вишня, ива, миндаль, рябина, драцены, их еще называют зонтичные пальмы — я такие видел в Девоне, на острове Уайт, в Гленгарифе, на Ривьере. Помнить бы мне столько людей, сколько помню деревьев! Это скромно-пристойное пристанище означает, видимо, что у меня есть в каком-то банке не вклад, конечно, а текущий счет, иногда почти на грани, но не за гранью дефицита. Мне сообщили, что я журналист, вернее, был журналистом. Живучи здесь, я мог бы с тем же успехом быть торговцем, служащим, дантистом, лесничим, мошенником, только не врачом. Вот и угол стены, параллельной шоссе, и табличка с названием тупика по-ирландски и по-английски: Росмин-парк, Розмариновый. Здесь, на углу, если я так решу, я буду спокойно ждать, пока примчится грузовик.

Ждать еще две с половиной минуты. Стук сердца отдавался у меня в левом ухе. Подступила изжога. Я осмотрелся. Налево уходила в перспективу парковая ограда вышиной в человеческий рост; вдали мигали светофоры. Направо, неподалеку, была церквушка с двумя полосатыми башенками, торчащими, как ослиные уши. Ни шпиля, ни колокольни. Движение небольшое. Пешеходы редкие. Я вдруг заметил, что возле меня по черной глади гудрона кругами разъезжает девочка с рыжими кудряшками, лет пяти-шести. Серебристо-голубой велосипедик был ей, наверное, главным подарком на Рождество. Я невольно залюбовался ее детской степенностью, простодушным тщеславием, первыми навыками езды; потом перевел взгляд на зданьице ярдов за двадцать, возле какого-то подобия моста — должно быть, над железнодорожной выемкой пригородной дублинской линии, — и в тот же миг с внезапным ужасом увидел между станцией и церквушкой пыльную синеватую двухтонку, несущуюся враскачку на бешеной скорости.

— Итак?

Чей это был голос?

Стиснуло грудь. У меня было ощущение ныряльщика, задержавшегося под водой несколько лишних секунд. Воздух застревал в горле, и прохожий, сворачивая в тупик, изумленно покосился на меня. Скорость шестьдесят миль в час — он что, с ума сошел? Осталось тридцать ярдов.

— Итак?

Двадцать ярдов.

— ИТАК?

За десять ярдов я различил обросшую физиономию, вытаращенные глаза, орущий рот; взвыл клаксон, руки водителя до отказа вывернули баранку, словно у него была одна цель — расплющить меня об угловой столб парковой ограды. А он просто увидел девочку на серебристо-голубом велосипедике, которую с разгону вынесло из парка наперерез грузовику. В эту миллионную долю секунды я понял, что у девочки два шанса остаться в живых. Первый: водитель мог заскочить на полосу встречного движения — нет, уже не мог, по ней мчался междугородный автобус. Второй: я мог в броске перехватить горделиво разворачивающуюся девчушку, зашвырнуть ее, как мяч, обратно в парк и угодить под крыло налетевшего грузовика.