Шон О'Фаолейн - Избранное

— Нет, а впервые-то? Моя мать была не так уж молода, но мне она кажется вечным подростком. Ты уж постарайся понять, почему письмо Эми Пойнсетт так огорчает меня. Ты бросил ту девушку ради моей бабушки. Потом, наоборот, бросил мою бабушку ради нее. Кристабел Ли обрела пристанище в монастыре. Ты ее вытащил оттуда. Ты, конечно, не виноват, что она умерла.

И в смерти Аны ффренч не виноват. Но ведь под конец ты и мать мою бросил — ради меня. — Она смяла письмо в руке. — Почему? Может, тебе свойственно всех бросать? Давай сопоставим события. В Ницце в июне 1930-го ты по уши влюблен в Ану ффренч. В сентябре ты женишься на другой женщине.

Я развел руками.

— Да, да, я знаю, ты не помнишь, но, разумеется же, когда вы снова встретились с Аной ффренч через несколько лет, вы объяснились? А если ты и это объяснение забыл, то, когда вы наконец опять стали любовниками, она ведь обязательно рассказала тебе, что с вами обоими стряслось после той безумной ночи в Ницце?

(Если бы у меня было время перечесть свои Мемуары! Может быть, надо там что-нибудь вымарать, вдруг ее заденет…)

— Она сказала мне, что мое письмо, подтверждавшее полуночное объяснение в любви, было неверно адресовано и проблуждало почти два месяца, а она ждала его неделю за неделей, и я ждал ее ответа — и обоих нас сгубила гордыня. Раз я не написал, или якобы не написал, значит, решила она, для меня это просто постельное приключение. А я подумал, что, раз она не отвечает на мое письмо, значит, для нее это просто постельное приключение. Иначе бы я позвонил в Ниццу или в Дублин. А к тому времени, когда письмо наконец дошло, она, в обиде на меня, спланировала будущее по-своему, и к тому же была беременна.

— От кого?

— Может быть, и от меня. Может быть, от Лесли. Может быть, от Деза Морана. От кого угодно, кроме своего мужа.

— А ты отыскал свою прежнюю суженую, Кристабел Ли, которая, тоже брошенная тобой, в обиде на тебя, на жизнь и на любовь, стала послушницей монастыря — Эми Пойнсетт уточнила и это — в Кенте. Ты явился в монастырь и выбил ее из колеи. Эми, упорная, как Шерлок Холмс, как ты, как я, да вдобавок одержимая профессиональным гонором, тоже туда явилась и нашла там — как ты нашел в Каслтаунроше восьмидесятилетнего старика, который помнил твоих родителей, — восьмидесятилетнюю старуху монахиню, которая припомнила, как некая послушница однажды ночью сбежала и укатила товарным поездом с молочными бидонами в Лондон к своему прежнему знакомому, и тот, по-видимому, наутро обнаружил ее на приступочке, рядом с двумя молочными бутылками. И, как истый ирландский джентльмен XIX века, которым ты себя считаешь, превратил ее из вероломной монахини в законную жену.

Это был, как я думаю — и наверно, не без оснований, — довольно странный разговор даже для террасы кафе «Ассасин» на бульваре Сен-Жермен, 11 сентября 1991 года; хотя бы потому, что — в духе ее давешнего впечатляющего утверждения — единственным доказательством правды служила ее нелепость.

— Я должна была сказать тебе все это, Бобби. Довольно уж нам секретов друг от друга. Я весь день ломала голову, хуже или лучше надо о тебе думать из-за твоего поступка с той девушкой. Я и не знала, что ты такой хват — ишь ведь, чуть не за волосы выволок монашку из монастыря и женился на ней. А с другой стороны, ох, не вызывают доверия такие матримониальные contre coups [44] Здесь: обратные ходы (франц.). . Старое — хорошее за неимением нового лучшего. А это заблудшее письмо Ане ффренч в Ниццу! Письмо человека, без памяти влюбленного, однако подождать ты не смог, искать ее не стал и подавил страсть гордыней. Интересно, подумала я, долго ли ждать, пока он меня тоже бросит?

— Это я-то, умудренный годами? — Я рассмеялся над собой и ответил ей, на мой взгляд, наилучшим образом: — Ты — моя последняя любовь.

Она было успокоилась, но через минуту-другую чуть-чуть насмешливо скосилась на меня и пробурчала: «Мне имя Янгер, и я — не я». После чего стала болезненно чувствительна к разнице наших лет. Так, в канун нового 2002-го года, который мы встречали в компании ее друзей из Тринити-колледжа, я бестактно напомнил ей, что в какой-то неуловимый миг между июнем и концом уходящего года мы с нею были совершеннейшими ровесниками: «Наши корабли разминулись в ночи». Она неприятно поглядела, и я сжал кулаки, злобясь на себя. Тогда она ничего не ответила, но в машине, по пути домой, мы промолчали добрых пять минут. Потом она сказала:

— Когда веку исполнится десять лет, тебе станет двадцать. Каково это будет пережить нашим друзьям?