Махмуд Теймур - Синие фонари

Мулла клеймил заблудших гневными проклятиями и угрожал страшными муками, уготованными им в аду.

Шейх ас-Саадави, стоял в толпе, прислушивался к проповеди. Вдруг он выпрямился и воскликнул:

— Не тебе судить этих людей. Лишь Аллах им высший судья!

Все молящиеся посмотрели на него в замешательстве и хотели было заставить его умолкнуть, но шейх гневно продолжал:

— Я не хочу слышать о ней дурное. Все вы лицемерные собаки! А у нее было доброе, чистое сердце, и она умерла у меня на руках, покаявшись.

Он взбежал на возвышение и схватил муллу, намереваясь задушить его, но внезапно почувствовал, что силы его покидают.

Шейх упал на землю, в уголках его рта появилась пена.

Перевод А. Рашковской

Двадцать лет назад я жил в квартале Дарб Саада, старом квартале с узкими улицами и тесно сгрудившимися домами. Мне было девятнадцать лет, и я готовился к экзамену на аттестат зрелости. На досуге я часто сидел у ворот, разглядывая прохожих. Иногда перед моим домом появлялся шейх в простой одежде, с худым лицом и редкой, с проседью, бородой. Он шел медленно, опустив голову, наигрывая на свирели протяжные мелодии. Иной раз я останавливал его и просил еще что-нибудь сыграть. Его мелодии были пронизаны грустью и тоской. Когда он играл, свирель его, казалось, рыдала, словно хотела поведать какую-то тайну.

Несмотря на душевную чистоту и благочестие, написанные на его лице, он не совершал молитвенных обрядов и не ходил в мечеть. Никогда не говорил о том, что зовется прощением и милосердием. И если в его присутствии упоминали о боге, он покорно склонял голову и тихо бормотал какие-то слова.

Я чувствовал симпатию к этому человеку и однажды попытался узнать, что его мучает, но он не пожелал мне ничего рассказать, и я решил с ним об этом больше не заговаривать. Он был для меня загадкой, которую я не мог разрешить. Шли дни за днями, шейх появлялся раз в неделю, тогда я наслаждался его грустными мелодиями и спокойной беседой с ним. Иногда он становился особенно разговорчив и помимо его воли у него вырывались слова и фразы, которые помогли мне постепенно проникнуть в его тайну. Он пел мне много крестьянских песен, прославляющих любовь, женщину. Слово «поле» он произносил с каким-то особым чувством, глаза его при этом излучали странный блеск, грудь распрямлялась, ноздри вздрагивали, и он жадно вбирал в себя воздух, словно вдыхал аромат полей. За этим следовал глубокий вздох и длинная мелодия на свирели.

Однажды я неожиданно сказал ему:

— Клянусь, я разгадал твою тайну, шейх Афаллах.

Он вздрогнул.

— Ты феллах [38] Фелла́х — египетский крестьянин. , ты из деревни.

Его взгляд выражал недоумение. Чуть поколебавшись, он сказал:

— А разве я это отрицаю?

— И ты страдаешь от любви, еще не угасшей в твоем сердце.

Он схватил меня за руку и до боли сжал ее:

— Замолчи, господин мой, замолчи!

— На твоей душе большой грех, и ты хочешь искупить его.

Он побледнел и пристально посмотрел на меня:

— Неужели ты узнал мою тайну?

Я старался втянуть его в разговор. И наконец он поведал мне свою историю:

— Мое настоящее имя Сурхан. Мой брат Мухаммед Аррух был муллой в деревне, где я вырос. В том году, о котором пойдет речь, ему было уже более сорока лет, а мне не минуло и семнадцати. Я считал его своим отцом и очень любил. И он любил меня, как сына. Благодаря ему я выучил наизусть Коран, познал основы религии. Я помогал ему служить в мечети. У шейха одной из суфийских сект я начал учиться игре на свирели; шейх был не совсем нормальным, но чудесно играл и пел суфийские песни. Когда я овладел его искусством, крестьяне по вечерам собирались у мечети, чтобы послушать мою игру.

Через год после смерти первой жены брат женился на пятнадцатилетней девушке, красивей которой я никогда не видал. Она была так привлекательна, что сразу меня очаровала. С первого взгляда любовь к ней овладела всем моим существом, сковала меня прочными цепями. Мне было стыдно перед самим собой, и я стыдился брата, считая свою внезапную любовь величайшей изменой тому доверию, которое он мне оказывал. Я хотел вырвать из груди своей это чувство любви, но не мог, и скрывал его глубоко в сердце, поверяя лишь свирели. Она стала единственным утешением в моем горе. Я старался не оставаться наедине с женой брата и избегал разговаривать с ней о чем-нибудь, кроме самого необходимого. Ночью я уходил далеко в поле, и в мелодиях, полных страсти и печали, изливал свою любовь.