Виктор Пелевин - Синий фонарь [сборник рассказов]

Я. Это личное, как знают все ученики, местоимение. И в то же время Я каждого человека — Вселенная. Созданная внешним миром. Любовью отца и матери. Познанием. Богом. Или поиском Бога. Есть люди — их мало, — которые сами рождают миры своих Вселенных, то есть творят . Виктор Пелевин — из творцов. Его миры бывают абсолютно невероятными — миры снов, живых сараев, философствующих цыплят, компьютерных игр, совслужащих-оборотней, наркотиков. Сочинения этого писателя можно назвать «психоделической фантастикой», только к ЛСД или псилоцибину она не имеет ни малейшего отношения. «Психоделия» Пелевина рождена эрудицией автора, знанием китайской философии, увлечением информатикой, мистикой, метафизикой, магией и еще многими вещами, а самое главное — страшной болью по поводу всего, что творится в нашем разнесчастном «совке». Его фантастику можно счесть безысходной, но даже в отчаянии он все-таки оставляет место надежде: «Если ты оказался в темноте и видишь хотя бы самый слабый луч света, ты должен идти к нему… (а не) рассуждать, имеет смысл это делать или нет». Антиутопия, псевдофилософские трактаты, история «шиворот-навыворот», переплетение сознаний, воспоминания «зэка» о своем детстве… Что это — новый Борхес? Нет, перед нами В. Пелевин — автор, который может со всей ответственностью и болью сознаться: моя книга, моя сатира и те миры, что я пишу, это Я.

Вначале было слово, и даже, наверное, не одно — но он ничего об этом не знал. В своей нулевой точке он находил пахнущие свежей смолой доски, которые лежали штабелем на мокрой траве и впитывали желтыми гранями солнце; находил гвозди в фанерном ящике, молотки, пилы и прочее, — представляя все это, он замечал, что скорей домысливает картину, чем видит ее. Слабое чувство себя появилось позже, когда внутри уже стояли велосипеды, а его правую сторону заняли полки в три яруса. По-настоящему он был тогда еще не Номером XII, а просто новой конфигурацией штабеля досок, но именно эти времена оставили в нем самый чистый и запомнившийся отпечаток: вокруг лежал необъяснимый мир, а он, казалось, в своем движении по нему остановился на какое-то время здесь, в этом месте.

Место, правда, было не из лучших — задворки пятиэтажки, возле огородов и помойки, — но стоило ли расстраиваться? Ведь не всю жизнь он здесь проведет. Задумайся он об этом, пришлось бы, конечно, ответить, что именно всю жизнь он здесь и проведет, как это вообще свойственно сараям, — но прелесть самого начала жизни заключается как раз в отсутствии таких размышлений: он просто стоял себе под солнцем, наслаждаясь ветром, летящим в щели, если тот дул от леса, или впадая в легкую депрессию, если ветер дул со стороны помойки; депрессия проходила, как только ветер менялся, не оставляя на его неоформившейся душе долговечных следов.

Однажды к нему приблизился голый по пояс мужчина в красных тренировочных штанах; в руках он держал кисть и здоровенную жестянку краски. Этот мужчина, которого сарай уже научился узнавать, отличался от всех остальных людей тем, что имел доступ внутрь, к велосипедам и полкам. Остановясь у стены, он обмакнул кисть в жестянку и провел по доскам ярко-багровую черту. Через час сарай багровел, как дым, в свое время восходивший, по некоторым сведениям, кругами к небу; это стало первой реальной вехой в его памяти — до нее на всем лежал налет потусторонности и счастья.

В ночь после окраски, получив черную римскую цифру — имя (на соседних сараях стояли обычные цифры), он просыхал, подставив луне покрытую толем крышу.

«Где я, — думал он, — кто я?»

Сверху было темное небо, потом он, а внутри стояли новенькие велосипеды; на них сквозь щель падал луч от лампы во дворе, и звонки на их рулях блестели загадочней звезд. Сверху на стене висел пластмассовый обруч, и Номер XII самыми тонкими из своих досок осознавал его как символ вечной загадки мироздания, представленной — это было так чудесно — и в его душе. На полках лежала всякая ерунда, придававшая разнообразие и неповторимость его внутреннему миру. На нитке, протянутой от стены к стене, сохли душица и укроп, напоминая о чем-то таком, чего с сараями просто не бывает, — тем не менее они именно напоминали, и ему иногда мерещилось, что раньше он был не сараем, а дачей или по меньшей мере гаражом.