Она тяжело опускает ноги на ковер, замечая, что сидалищный нерв не дает ей это сделать легко, как прежде. Ничего, как прежде уже не будет. Она не будет больше молодой и прекрасной, одним движением брови разворачивающей мужчин в свою сторону.
Она ощущает себя мертво-живой, и это ощущение утомительно, как изнурительная работа, которая доводит до безразличия, когда и жить не хочется.
Но жить надо. В спальне сопит Санька. Через три часа ему в школу. Виктория проходит на кухню, заваривает себе чай с бергамотом, заводит тесто для блинчиков — Санька любит. Самое подлое заключается в том, что до шести она закончит все дела по дому и даже переберет шкафы на кухне, а когда до подъема сына останется несколько минут, она просто свалится на кровать и моментально уснет. Санька привык. Он съест блинчики, выпьет свой чай из термоса, добавив туда еще пару ложек сахара, и тихонько закроет за собой дверь.
Ваня Чибис был вполне симпатичный, мелкорослый мужичок, брошенный женой. Впрочем, жена эта сбежала не только от него, а от хозяйства и пятерых детей разного формата. Старшему за 30 и он давно обзавелся семьей. А младший как раз вступил в сложный подростковый возраст. Жена сказала, что поехала в город за колбасой, и не вернулась. Через три дня озабоченный Ваня поехал подавать заявление в милицию. И вдруг по дороге встретил свою благоверную на пару с городским мужиком, который нес ее нетяжелую сумочку. Выглядела она нарядной и веселой. И просто счастливой. Такого лица он у нее в жизни не видал!
— Так вот на какую колбасу ты позарилась! — Взревел Ваня.
Для начала Ваня нанес сокрушительный удар по вполне приятному лицу мужчины, а потом разразился тирадой с привлечением самых убедительных слов по поводу изменщицы. Жена молча выслушала, взяла своего слегка подрастерянного хахаля под руку.
— Сука! Пятерых детей бросила! — Пронзительно, не слыша самого себя, кричал Ваня.
— Шестерых! — Ответствовала благоверная. — Ты, — чем не дитя!
И пока Ваня приходил в себя, тяжело дыша, парочка исчезла за поворотом. Он, наконец, успокоил дыхание и побежал за ними.
— Не думай! Ни одной тряпки из дома не отдам!
— Подавись! — только и сказала бывшая супружница, кинув на него такой презрительный взгляд, которого Ваня и предполагать не мог.
Старшие дети успокаивали отца, мол, и без нее проживем, а младший словно взбесился с той поры. Стал чудить, влипать в какие-то истории. Знакомства завел сомнительные. И года не прошло, как покинули его, разъехались все дети, кроме младшего, который исполнился по отношению к матери такой же бессильной ненависти.
Свой пятидесятилетний юбилей Ваня встречал в компании с Ленькой Вакой.
Вака, или Ленька Кошелев — малый почти на десятку моложе Вани недавно схоронил свою вторую жену. Детей у него не было по причине заболевания, который он и выговорить никогда не мог — крипторхоз яичек. Но до баб, несмотря на болезнь, Ленька был неизменно охоч и как утверждали некоторые весьма зол в этом усердии. Ничего другого толком Ленька делать не мог, потому как был умом не отличался и воспитание вместе с брательником получил государственное. Мамка родила их от разных мужиков. Леньку, в частности, от переезжего цыгана. Это в деревне хорошо знали. А сама она навряд ли помнила, находясь в беспробудной пьянке. Вот их и забрали в интернат. Жизнь там была не сахар, но сытная. Мамка иногда навещала. Вака сидел с ней на лавочке, она ласкала его черную в цыганских завитках голову, и он прижимался к ее большой мягкой груди. Именно поэтому в будущем полногрудые бабы приводили его в бешеный восторг. А Севка, старший брат, полная противоположность Леньке — кукольно хорошенький, блондинистый, всегда убегал, не желая видеть мать-кукушку. Потом Вака находил его, угощал булочками — материнским гостинцем.
Выйдя из интерната, они снова оказались в материнском доме. Здесь уже был настоящий притон. Мать пила по-черному и почти не замечала вползающих или входящих сюда людей. Эта была длинная череда деревенских жителей. Посещали дом и жители других поселков. И все они плохо понимали — почему их жизнь так отличается от жизни фермера Сушки или предпринимателя Шиловонина. Философия «Каждому свое» — их вполне устраивала. Кумариха иногда вспоминала, что пить начала после смерти сына. Если б не это горе, она бы и работала продавщицей «железки», и так же капризно требовала от телятниц и доярок, чтобы те, входя в магазин, снимали свои вонючие халаты, пропахшие назьмом.
Читать дальше