Светлана Викарий: Вот моя деревня

В тюрьме Вовушка научился вязать. Вернувшись в Анжерку, стал первым вязальщиком — носки, варежки, шапки, свитера, скатерти, покрывала — его фантазия не знала предела. Женщины в очередь стояли за модной шапочкой. Деньгами почти не брал. Подношения в виде качественного самоката только принимал. Надю одевал, как королевишну. Вовке, племяннику, свитера вязал такие, что друзья стаскивали, не торгуясь, за любые деньги. Потом он вещи распускал, вязал новые по модным журналам.

С раннего детства Надя и Вовушка были привязаны друг к другу, наверное, вот этими цветными нитками. Имелись у них и другие братья, но они были вроде, как двоюродные — сердечно кровью не дорожили. Матери на смертном ложе не пришлось просить Надю не забывать непутевого, прощенного материнским сердцем сына. Она и без того знала, что кровь, крепче железа скрепила их жизни. Насовсем он пришел к сестре уже после смерти ее мужа, когда в страстях своих приостыл. Стал больше рыбалкой увлекаться.

И здесь, в этой прусской земле, не щедрой и некрасивой, отрадой для него стало сизое, заросшее сплошь озерцо за деревней. Купаться в нем было нельзя, но рыба водилась. На рыбалку с ним ходили два кота — зеленоглазый Барсик — похожий на серого комышового котенка и Митька — черно-белый красавец, словно нарочно обутый в белые чулочки.

Когда Вовка привез в поселок свою деваху, Надя задохнулась от печали. Ушла к брату в комнату, поостыть.

— Она сидячая, вот те, крест. — Сказал Вовушка. — Я таких видал, перевидал. Шмара.

Наде впору было завыть.

— Может, потешится, да оставит ее в покое. — Понадеялась Надя.

— Такие паразитки ни за что мужика в покое не оставят. Да Вовку! Красавца такого!

Оставалось надеяться на светлое будущее. А тут еще соседка, двухметровая кобыла, с мордой коняги, которая красовалась на одном из домов соседнего поселка Привольное, вперя свои цепкие прозрачные без мысли глаза, покачала головой.

— А лучше ничего не мог достать?! Лучше б Жанку трахал, раз невмоготу. Чем такое! Я бы своего Руслана за такую ****ь убила.

Жанка Осинкина и ее сестра Райка, да и не они одни, находились в шаговой доступности для любого желающего мужика. Рожать начали рано, регулярно, и к двадцати годам у них во дворе бегал выводок общим числом в шестерых сопливых и голожопых ребятишек.

Вот уж соседи достались Наде! И фамилия дурацкая — Халимоны. Что он, что она. Приземистый, кривоногий Халимон с юности был озабочен. Даже на трезвую голову, в ожидании подвоза горячего калиновского хлеба, он рассказывал сказки о своих сексуальных приключениях. Монолог его начинал со слов: «Я говорю…». По его словам не было в поселке женщины, которую он не осчастливил. Врал он вдохновенно.

— И Кумариху?

— Я говорю, она в постели даже неплохая была. Бойкая.

— Это еще когда продавщицей работала? — уточняли в очереди, поскольку Кумариха давно спилась и предавалась разврату теперь с кем угодно. Даже с Вакой.

— А то. Я говорю, это для вас она была недоступная. А меня еще как жаловала. Всегда коньячок выставит, закуску…

— А мужик ее?.. В курсах был?

— Не в курсах! А в трусах. А я без трусов. Я говорю, ей это больше нравилось.

При появлении благоверной, спина которой по ширине не отличалась от его, Халимон замолкал. И срочно переводил разговор на свою козу — заразу. Молока она давала почти как корова, но по неизвестной народу причине Халимон уже два года продавал свою распрекрасную животину.

В молодости Халимон носил длинные волосы. Не просто длинные, а длиннющие, до пояса. Хвост связывал черной конторской резинкой. Гордился очень. Он где-то вычитал, что именно в волосах какого-то древнего грека спрятана была его сила. Отпустив волосы, Халимон понадеялся, что волосы сохранят его мужскую силу. Но однажды, слетав на Летучке в Ригу, он вернулся обрезанным. В Риге на вокзале его обокрали, денег на билет не было. И тут на несчастье или счастье свое он увидел объявление, мол, покупаем волосы. Дорого. Халимон едва не плакал, когда парикмахерша срезала его черные патлы. На прощанье рижская Далила сказала:

— Волосы качественные. Жаль, что они без гигиены росли.

— Как это? — не понял юмора Халимон.

— Мыть надо, говорю, Самсон, хорошие волосы.

Халимон вывод сделал. Волосы свои стал мыть в бане каждую неделю со страстью, умащая их народными средствами и надеясь, что они опять вырастут. Но видно тяжелая рука была у рижской парикмахерши.

Халимындра, или называли ее еще — Синепупая, как и многие работала сезонно. Осенью и зимой на переборке гниющей картошки, летом на сене у местного фермера, в просторечье — Сушки. Главный агроном вовремя прибрал паи земляков у кого за деньги, у кого за литровку самоката. Поселок был окружен сплошь его угодьями, на которых он с попеременным успехом выращивал то рапс, то картошку, то сено. Весной и летом местные алкоголики работали у него на «камнях» — земля выталкивала каменюки, застрявшие там еще со времени Великого ледника, который разрезал эти места, как пирог. Холмы, низины, равнины — таков был неоднородный ландшафт этой земли, обильно украшенный огромными замшелыми деревьями, над кронами которых висело низкое свинцовое небо. Солнце пробивалось весьма редко. Зато ветер раскачивал деревья, продувал насквозь. И нередко превращался в разгневанную стихию, ломавшую столетние ясени и грабы, словно спички.